Отсюда Децкий поехал на кольцевую дорогу и выбрался за город на стародворский тракт. Зачем? Куда? За пять километров? За двести? Но память подсказала Сенькевичу, что где-то по стародворскому шоссе расположена дача Смирнова. Значит, не за двести километров, пусть самое дальнее шестьдесят. Оставалось пожалеть, что раньше не уточнил адреса всех дач; теперь приходилось двигаться в пределах видимости Децкого.

Тут всплыло в уме и начало тяготить Сенькевича еще одно подозрение, родившееся вчера. Вечером, перед сном, обдумывая встречи минувшего дня, он связал, а лучше сказать, сами собой соединились, как болтик с гайкой, синяк завсекцией и разбитая губа Децкого. Если посек на губе еще допускалось отнести на счет, скажем, резкого торможения машины, то уж огромнейший фонарь на правом глазу явно был делом человеческих рук, и не каких-то там безвестных хулиганов, напавших на аккуратненького добропорядочного гражданина, а именно Децкого, частного детектива, который, вопреки утреннему разговору, свое следствие продолжал. Но если применил силу, если завсекцией оборонялся, если была драка, то не зря, не зря. Что же Децкий выбивал из завсекцией? Какие сведения? Ведь не деньги выбивал, это было ясно. И не с тою же целью ехал он сейчас на дачу к завскладом. Выпытывать силой, то есть пытать, бить, а в дурном случае - прибить? И это подозрение уже не разрешало повернуть назад. Частный детектив - это еще можно было стерпеть, но самодеятельный мститель, но зубодробление - никак, никак...

На девятнадцатом километре самосвал показал левый поворот, и пришлось отстать, пропустив вперед несколько легковушек. На тридцать шестом километре Децкий неожиданно свернул вправо, в лес, на дорогу, закрытую для проезда. Сенькевич и Корбов задумались, как поступить. Последовать за Децким на машине означало раскрыть себя. Но и стоять тут, дожидаясь его возвращения, не имело смысла. И куда он поехал? Дача ли там в лесу? Или встреча? Или заметил их машину и нарочно ушел под знак, выбирается лесом на другую дорогу? Не солоно хлебавши возвращаться в город не хотелось, затраченного бензина и времени было жаль. Сенькевич и Корбов решились и пошли по лесной дороге пешком.

Дорога нигде не разветвлялась; иногда на сырой земле виднелись свежие следы протектора. Они прошли метров двести, как их нагнал старый, трясущийся, словно в пляске святого Витта, трактор. Сенькевич тотчас проголосовал.

- Слушай, парень, - спросил он тракториста, - есть тут поблизости дачи?

- Нет, дач нету, - ответил тракторист.

- А куда эта дорога ведет?

- На луга. Тут с два километра.

- А дальше что?

- А дальше на Миховичи.

- А из Михович?

- На шоссе.

- Понятно. - кивнул Сенькевич и сказал Корбову: - Ладно, Андрюша, возвращайся в машину. Я проеду с товарищем, уточню.

- Лучше я, - предложил Корбов.

- Нет уж, лучше я. Еще в лесу не был в этом году. Хоть прогуляюсь.

Сенькевич пристроился возле тракториста, тот включил скорость, нажал педаль, трактор, как ужаленный, подскочил - поехали. И отсюда, с тряского возвышения кабины, видел Сенькевич, хоть дергало его и шатало, все тот же след протектора, особенно четко на сыром песке недавних луж. Да, словчил Децкий, обвел их вокруг пальца, и это было обидно. Но через километр пути неожиданно мелькнула в просвет стволов синяя крыша знакомых "Жигулей". Сенькевич поспешно спрыгнул и лесом, осторожно, подобрался к месту стоянки. Машина Децкого стояла у изгороди, а за изгородью был деревенский двор, но тут же по целому ряду примет Сенькевич понял, что это и есть дача завскладом. На дверях дома висел замок; ни хозяев, ни Децкого не было видно. "Где ж он? Куда мог уйти?" - подумал с досадою на свое опоздание Сенькевич. На этот помин из-за хаты появился Децкий. Вел он себя довольно странно - становился на присыпок и сквозь окна заглядывал в комнаты. Заметилась и другая странность: Децкий держал в правой руке листок. Опять пришел безответный вопрос: что это у него за листки такие? Там в бумажку смотрел, тут смотрит - зачем? Или это план, подумал Сенькевич, может, он не был здесь раньше? Децкий же, сунув бумажку в карман, вышел из калитки, подошел к машине, сель за руль - тут Сенькевичу стало не по себе: уезжает, так зачем приезжал? - но Децкий что-то достал из ящичка, спрятал в задний карман и вылез. Теперь он медленно пошел в глубь леса, той самой дорогой, по какой проехал на луга трактор.

Относительно бумажки, в которую Децкий заглядывал и которую затем спрятал, Сенькевич заблуждался. Это не был план и не была та, снятая с квартирных дверей записка. Это была вторая записка Петра Петровича жене. Децкий увидел ее за дверной клямкой, и она содержала такое разъяснение: "Веруся, я у запруды. Вернусь к обеду". Что-то в этой записке не понравилось Децкому, он долго вертел ее в руках, смотрел на нее, но уразуметь, чем она смущает его, не смог. Он обошел двор: сарайчик и летняя кухонька были открыты; тогда Децкий сел на камень у альпинария и, разглядывая цветы, задумался, что делать: ждать ли Петра Петровича здесь или искать его на запруде. Запруда, на которой стояла старая мельница, была в пяти минутах ходьбы. Сидеть здесь до вечера, пока Петр Петрович рыбачит, казалось бессмысленным, но и брести на запруду, аукать там почему-то не хотелось. Но постепенно силою сознания Децкий убедил себя, что надо идти, что оно и к лучшему встретить завскладом там, а не тут. Даже нарисовалась идиллия: кувшинки, легкий шум водосбора, поплавок спит на воде, Петька дремлет в ленивом ожидании поклевки, вдруг слышит шаги, а еще лучше, чтобы не услышал шагов, подойти бесшумно, стать за спиной и тяжело положить на плечо руку... Децкий встал, заглянул в окна дома и увидел, к мелкой радости, следы завтрака на столе. Тихо было вокруг, не очень уютно. "Всякое возможно", - подумал Децкий и решил взять нож. Он залез в машину, достал из ящичка охотничью свою финку и засунул ее за пояс со спины...

Мельницей уже не пользовались лет пятнадцать, дорога мало-помалу зарастала. Децкий не торопился и был внимателен, чтобы избежать неожиданной - лоб в лоб - встречи с завскладом или, что вовсе было бы вредно, показать ему себя, а самому его не увидеть. Непривычная тишина безлюдья стояла в лесу (вот же сука, злобясь, думал Децкий, в заповедник превратил лес своим знаком; буду ехать назад - собью); иногда кто-то метался в ветвях над головой, Децкому казалось - белка, искал глазами рыжий пушистый хвост, но все зря. И опять становилась полная, глухая тишина, но вдруг шуршание, чей-то тревожный вскрик, ветки качнулись - и никого. Сладко пахло травами, малиной, крапивой; встречался усыпанный ягодой черничник, показывалась из-под листка перезрелая земляника - Децкий ни за одной не нагнулся; в безмолвии леса в нем будилось смутное беспокойство; без ясной причины душа сжималась ожиданием чего-то недоброго, лес стал казаться враждебным, потом померещилось, что кто-то следит за ним сзади, потом померещилось, что следят спереди, вдруг сердце обмерло - а всего-то зацепил лбом за колкую ветку. Язычество, подумал Децкий с неприязнью к себе. Так воспитают в детстве, что страх на всю жизнь, сучок треснет - уже страшно: леший идет. Ну лес, ну тихо, мало ли что. Пусть он, крыса складская, боится.