- Спасибо, пан органист, - говорю я. - Вы и взаправду здорово играете. Я вовек бы не научился. Пройдем к балюстраде.
Став рядом, мы оглядываем костел. Ксендз застыл в дверях сакристии. Петров стоит на подмостях. Белов, пользуясь случаем, изучает оклад иконы. Буйницкий стоит возле алтарного креста. Саша глазеет плафон с изображением небожителей.
- Пан ксендз, - зову я, - итак, вы послушали орган и теперь идете к Петрову, а вы, Петров, спускаетесь на пол. Саша, тебе следует сдвинуться вправо, сейчас ты разминешься к паном Вериго. Гражданин Буйницкий, вы остаетесь на алтаре. Саша и пан Вериго, взгляните друг на друга. Хорошо. Теперь, пан ксендз, вы рассматриваете роспись. Так, все, ваше время истекло, вы возвращаетесь домой, вас больше нет. Присаживайтесь, пан ксендз. В костел входит Белов. Пожалуйста, гражданин Белов, пройдите к амвону. Петров, вы уходите в кафе. Нет, нет, не надо уходить, вообразите, будто вы в кафе, стоите в очереди. Саша, ты продолжаешь бродить. Гражданин Буйницкий, вы что-то поправляете, стираете пыль, подсматриваете за Беловым.
Гражданин Белов, в четверг вы провели в костеле десять минут. Засекаю время.
Пусть поскучают, думаю я, пусть нервы напрягут, спешить некуда.
В моем воображении эти люди ведут себя несколько иначе, чем в реальности и, тем более, в свидетельских показаниях. Возможно, моя интуиция точнее чувствует их сущность, то, что умышленно или невольно приукрашено, прихорошено или утаено. Вот, например, Белов много рассказывал про свой интерес к старинному амвону, однако, я вижу, что он совершенно к нему равнодушен, не горит в нем энтузиазм любителя древностей. Анеля Буйницкая держит в руках ведро и тряпку, но мысли ее, безусловно, далеки от своих несложных обязанностей и костела. Червь какого-то тяжелого раздумья гложет сакристиана, ранее выявлявшего полное внутреннее спокойствие. Только Саша держится молодцом, правильно себя ведет, маячит у них перед глазами, вполне для них непонятно, хорошо нагнетает предчувствие близкой неприятности.
- Ну вот, гражданин Белов, - говорю я, - вы покидаете костел. Присаживаетесь рядом с ксендзом Вериго. Саша, ты должен стать у передней скамьи, смотришь сюда, на пана органиста. Пожалуйста, Луцевич, спускайтесь вниз.
- Я был за кафедрой, - объясняет органист.
- Я знаю. Это уже условно. Ксендза Вериго тоже не было в костеле, однако вот он сидит. Прошу. Пожалуйста, вперед. Так, теперь вы стоите здесь, между притвором и колонной.
- Саша! - зову я. - Иди к выходу. Под люстрой остановись. Не бойся, она не упадет. Тут тебя нагоняет Буйницкий. Прошу, гражданин Буйницкий. Станьте рядом. Все хорошо, но кого-то не хватает. Ага, Жолтака не хватает. Облик его еще жив в нашей памяти, и, я думаю, никому не составит труда вообразить следующее. Вот скрипит входная дверь, в притвор входит Жолтак, целует крест, преклоняет колено, молится и глядит на вас, Саша и гражданин Буйницкий. А вы на него. Короткие равнодушные взгляды. Теперь он возвращается на двор, его нет. Таким образом, в костеле присутствуют трое: незнакомец, гражданин Буйницкий и гражданин Луцевич. Однако органист наверху, он сидит за кафедрой, он играет. Правильно я говорю?
- Нет, - отвечает Буйницкий. - Вы забыли о другом человеке, в сапогах.
- Помню, - говорю я, - но ему еще не черед, он появится чуть позже. А вас, вас обоих, я прошу пройти к иконе богородицы. Так. Здесь, пожалуйста, задержитесь. Одиннадцать сорок. Пять минут можно о чем-либо поговорить.
- О чем? - спрашивает Локтев.
- Не имеет значения. Хоть о погоде. О видах на урожай. Все равно. Пожалуйста, Саша, будьте добры, гражданин Буйницкий, не надо молчать. Любой разговор. О чем угодно.
- Как настроение, пан сакристиан? - спрашивает Локтев согласно сценарию.
- Нормальное.
- Странно, странно, - ерническим тоном реагирует Локтев.
- Что в этом странного?
- Как же, конец игры, как говорится, финиш.
- Не понимаю, - говорит Буйницкий.
- Ну и зря. Маленький, но роковой просчет. Прошедшей ночью следовало уехать. Уже далеко были бы, верст за пятьсот...
- Ерунду, простите, какую-то говорите, - начинает волноваться сакристиан.
- Нас и просили ерунду говорить. Так что обижаться вовсе ни к чему. Можете что-нибудь умное сказать, если хотите, - предлагает Локтев. - Никто не мешает. И потом, не такая уже ерунда, если разобраться. Ничего себе ерунда. Высшей мерой пахнет, а вы ерунда, говорите.
- Полнейшая ерунда. Какой мерой?
- Громче, пожалуйста, - говорю я.
- Расстрелом! - восклицает Локтев.
- Ну, знаете! - вскрикивает Буйницкий. - Это сверх всяких пределов. С меня достаточно! - и поворачивается уйти.
- Одну минуту, гражданин Буйницкий, - останавливаю я разгневанного сакристиана. - Не сердитесь, разговор, действительно, условный. Я вас только на минутку еще задержу. Вы остаетесь стоять, а ты, Саша, уходи. Так, повернись к пану сакристиану затылком. Сделай шаг, еще шаг. Стоп. Теперь вы, Буйницкий, возьмите подсвечник. Лучше тот, крайний, в котором новые свечи. Не стесняйтесь, в костеле, как мы условились, никого нет, а Луцевич сидит к вам спиной. Берите и бейте им собеседника по голове.
Буйницкий онемел, руки его безвольно падают, взгляд, полный страдания, обращается ко мне - о, я ни в чем не виновен, я добрый, мирный человек, говорит этот взгляд, - какое ложное заблуждение о моей душе, я - агнец, маленький, беленький ягненок, не мучайте меня подозрениями, отпустите. К горлу его подкатывает ком слов (мне так кажется), но он молчит. Дожимать его надо, думаю я, надкололся.
Буйницкий поднимает глаза, глядит на Белова, потом на ксендза, потом на органиста и по-прежнему остается нем.
- Ах, Буйницкий, - продолжаю я с укоризной, - сколько страданий вы доставили своей жене...
Жена стоит возле ксендза Вериго, окаменев от прозрения на трагическую ошибку своего замужества.
Но и это его не пронимает, в ответ он беспомощно пожимает плечами.
- Да, граждане свидетели, - говорю я. - Так происходило в четверг. Затем он спрятал убитого в исповедальню, вытер подсвечник и продолжал бродить по костелу, словно ничего не случилось.
- Саша! - говорю. - Гражданин Буйницкий задержан.
Локтев поворачивается, отступает на шаг, достает свое оружие и командует задержанному:
