И нечего списывать на "европейский менталитет" то, что на самом деле является обычным мещанским эгоизмом, мещанской мелочностью, мещанской скупостью, мещанским бессердечием. Европейцы, положим, разные бывают. Мой друг из Мюнхена Генрих фон Айнзидель уж такой европеец - всем европейцам европеец.
Граф из младшей ветви Бисмарков. Депутат Бундестага. Но представить его в этой компании пьяных недоумков-антропософов невозможно. И не потому что граф. И не потому что депутат. А потому что личность, нормальный порядочный человек, а не ублюдок. Кстати, Штейнера он тоже читал - в ранней молодости. И никакого ущерба его умственным способностям и нравственным качествам это не нанесло. Чего никак не скажешь о друзьях и попутчиках Арбатовой.
"... мы заходим в купе, в котором заняты две полки, и начинаем умолять молодых людей поменяться с нами, потому что им ведь все равно, они съехались со всего мира, а мы - одна компания. Но они холодно отвечают, что "это есть наша проблема", и им неохота двигаться с места. Сначала мы теряемся, потом, посовещавшись, начинаем их грубо подкупать, дарим какие-то буклеты, Лола Звонарева, зам главного советско-американского журнала "Вместе", просит их дать интервью. Архитектор Андрей Кафтанов и писатель Леня Бахнов обещают перенести вещи этих сопляков, и они, наконец, с большой неохотой сдаются. А в соседнем вагоне в это же время Лена Гремина, угрохавшая массу времени на французских актеров, униженно просит этих самых актеров поменяться, а они вежливо отвечают: "Мы уже сели, и нас все устраивает". И тогда Лена, везшая на себе огромную долю работы московского каравана, выбегает в тамбур и начинает рыдать, потому как слаб русский человек против западного менталитета".
А вот так вам и надо, дорогие Мария Арбатова, Лола Звонарева, Лена Гремина и прочие. Нечего пресмыкаться перед обывателем.
"В нашем купе Анита ... Она час рассказывает о том, что ее миссионерская задача - вымыть весь мир, что она периодически и демонстрирует со щеткой и тряпкой на улицах Амстердама. Однако это не мешает ей, запрыгивая каждые пять минут на свою верхнюю полку, топтать простыню Лены грязными походными ботинками. Утолив просветительские потребности, Анита торжественно объявляет, что сейчас будет поить Лену своим чаем, что для Аниты щедрость неслыханная. Она приносит два стакана кипятка, достает пакетик травного чая, опускает его в свой стакан и, убедившись, что он отдал все, перекладывает его в стакан Лены. Мы еле сдерживаем хихиканье... Мы завариваем чай, но стаканов только два, и приходится взять чашку Аниты... Увидев собственную чашку, оскверненную русской заваркой, Анита кричит по-немецки об уважении к собственности, матерится по-голландски, выворачивает содержимое чашки прямо на стол, прячет чашку в рюкзак, прыгает на свою верхнюю полку, не разуваясь, и отворачивается к стене. Мы, онемев, наблюдаем, как коричневые ручейки расползаются по столу".
Все правильно. Поведение Аниты - вполне естественное: и правда, совсем обнаглели туземцы, пользуясь численным перевесом и отсутствием голландской колониальной администрации и войск. На Яве в XIX веке вы бы небось чашку-то у голландки не схватили и свой поганый чай туда бы налить не осмелились. Как говорил один литературный герой, "за такие вещи у нас в Миксо-Лидии..."
Мария Арбатова жалуется: "...
деловитость, с которой наши милые спутники оговаривали каждую свою валютную копеечку, деловитость, с которой они, взяв рулон туалетной бумаги, брели через весь вагон в туалет, рассуждая о евразийстве; нудность, с которой они выясняли, во сколько, куда и зачем прибывают; неестественное отсутствие игры и игривости во всем путешествии, которое в принципе было игрой; отсутствие иронического расстояния между говоримым и ощущаемым, являющего для нас театральную сложность и прелесть бытийного подтекста, сводили с ума". Какие, однако, драматурги нервные пошли! Как на западные денежки по всей стране кататься - так они тут как тут, а как под клиентом не суетиться - так им, видите ли, тяжело и неинтересно...
В Монголии, впрочем, Арбатовой и другим драматургам дали понять, кто они и где их место. "Мы распаковываемся на ночлег и с интересом обнаруживаем, что только у нас, русских, нет ни спальных мешков, ни теплых вещей. А климат, извините, резко континентальный, днем плюс тридцать, ночью - пар изо рта.
- Это непонятно, - говорит голубоглазый режиссер Елле, - перед караваном каждому дали подробную инструкцию, - и он достает огромный, шикарно изданный талмуд, в котором с немецкой обстоятельностью и с картинками изложены особенности всего путешествия и список необходимых вещей. Ну, спасибо, Урсик! Ну, позаботился! Неужели нельзя было в Москве сказать ровно одну фразу:
спать будете на голой земле!"
"... Лена ложится в углу палатки и говорит:
- Я не знаю, что со мной, но, кажется, я умираю. Со мной никогда такого не было, наверное, какая-нибудь тропическая лихорадка!
У нее сильный жар."
"- Ричард, быстро возьми фонарь у Елле и дай мне, - говорю я.
- Зачем?
- У Лены проблемы. Она больна.
- Но это ее проблемы.
- Встать и быстро достань мне фонарь.
- Нет. Ты не дослушала меня. Я устал. Я хочу спать. Я сплю.
Наощупь я ползу в сторону Лены, стараясь никого не задеть. Я не могу объяснить спящему Елле в полной темноте, что мне нужно. Я не знаю слова "фонарь" по-английски. Я выбираюсь наружу из палатки и при свете звезд вижу, что недалеко от палатки лежит Лена, уткнувшись лицом в землю. Я трясу ее, но она без сознания. Ищу пульс и от страха не могу найти, так же как не могу вспомнить, как делается искусственное дыхание. Я поднимаю лицо и будто сверху вижу черную крону равнодушных гор, заросшую цветами долину, игрушечную палатку посередине и двух крохотных беспомощных молодых женщин, валяющихся в мокрой траве в домашних халатах! Я думаю, что в общем так не бывает, что это кошмарный сон или дурное кино, снятое нарочито страшно. Я трясу ее за плечи, и она стонет, и тогда у меня проходит приступ немоты и я ору: "Миша! Миша!" И вопль разлетается и множится в акустике ущелья, и Миша выпрыгивает из палатки, потом приносит одеяло, и мы перекладываем ее на одеяло, и она еще долго не может встать, потому это сильный солнечный удар на фоне упавшего гемоглобина и нервного истощения. И она говорит:
- Ребята, как страшно пахнут земля и трава, когда падаешь в них лицом! Это запах смерти! Как страшно, ребята!
И никто из собирателей ягод не просыпается. Запад снабдил их другой нервной организацией".
Небольшое воспоминание.
Спецпсихбольница. Большая наблюдательная палата, куда помещаются вновь прибывшие - пока не раскидают по камерам-палатам. Контингент: "политпсихи" (основные категории:
политзеки - преимущественно социалисты и марксисты - и так называемые правдоискатели: те, кто либо поссорился с местной номенклатурой, либо пытался разоблачать ее злоупотребления), уголовники (либо натуральные маньяки, либо "косящие" под них) и какие-то совсем загадочные, забитые, заколотые нейролептиками хроники (на местном жаргоне - "чушки").
Вдруг одного из вновь прибывших начинает "заворачивать". "Заворачивание" - это когда под воздействием слоновьих доз нейролептиков у человека развивается генерализованная жесточайшая тоническая судорога: жертву карательной медицины начинает как бы закручивать вокруг собственной оси - голову вывертывает лицом назад, корпус выворачивает в поясничном отделе, руки и ноги - в суставах, глаза вылезают из орбит, язык - изо рта. Может отпустить само, а может кончиться переломом позвоночника в шейном отделе или смертью от удушья.
Какое-то мгновение мы все тупо смотрим на эту картину, затем все, не сговариваясь, бросаемся к двери и начинаем орать: "Тут человеку плохо!", "Тут парня заворачивает!", "Человек умирает!", "Врача!", "Палачи!", "Суки позорные!"
Вообще-то говоря, так вести себя не положено. И слов таких кричать не надо. Вообще-то говоря, за это можно поплатиться. И все это знают. Но ведь парень загнуться может...
