Дмитрий Тарабанов

ВРЕМЯ ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ

рассказ

Олегу Овчинникову. Чудеса и впрямь случаются.

Пропихивая руки в рукава старенькой дутой куртки, я случайно глянул на запечатанную коробку счетчика на стене. Пломба была на месте беспорядочно намотанные ниточки и бляшка печати - но диск не двигался. Даже красная полоска деления замерла у края. - Ир, а у тебя счетчик повесился, - сказал я. - Да ну? - она стояла возле зеркала и потягивалась. Домашний топик желтого цвета был заляпан бурыми пятнами кофе. - Ей богу. - Я намотал на шею шарф с белой эмблемой "Пума" и застегнул курточку. - Интересно ты электричество отматываешь. У себя что ли так сделать. Электрокамины мне за месяц уже, наверное, столько намотали... - я протянул ей потертый пакет с "нюшными" зарисовками. - Подержи, пожалуйста. - Что за глупая привычка надевать обувь после того, как курточку напялишь? - она приняла ручную кладь и воровато извлекла перехваченный резинкой рулон бумаги. Пакет выскользнул из ее рук и распластался на полу. Внутри что-то звякнуло. - Ты мне карандаши так все побьешь, - проворчал я. Ирка хихикнула. Развернув зарисовки, она недовольно скривилась. - Что ты сделал с шеей? - простонала она. - И грудью! Бумагу чуть насквозь не протер... - Меньше вертеться надо было, - я выпрямился. - Настоящая ню по определению позирует недвижимо в течение двух часов. - По определению, у меня задница затекла, - перекривляла она. - На таком морозе лежать с одной драпировочкой... - Тебя бы в Грецию к киникам. Приняли бы с распростертой душой, - я забрал у нее ватман и, скатав, снова скрепил резинкой. - Поклонники женских красот, киники эти? - она выгнулась перед зеркалом, собрав темные волосы в нечто фонтанообразное. Смотрелась она вполне самодовольно. - Циники, по-нашему. Ирка изумленно уронила руки, потом собралась и показала язык. - Я пойду, - я кивнул в сторону обитой подранным поролоном двери. - Гонорар скоро? - Как продам. Открывая замок входной двери, я снова посмотрел на счетчик. Он не то, чтобы не вертелся, даже не жужжал. Замер. Или, скорее, замерз. - Научишь, как ты это делаешь. - Что - делаешь? - Отматываешь счетчик. - А я его не отматываю, - она дернула плечами, отчего просторный желтый топик с когда-то ультрамодной фразой "Tomy Girl" подпрыгнул. - Это он сегодня сам. Протестует. - Электрикам скажешь... - я вышел за дверь и помахал рукой. - Давай, закрывайся. Выхолаживаешь квартиру. Простудишься - меня виноватым сделаешь. Киник. - Как продашь, заходи еще, - она подмигнула и хлопнула дверью. Как продам, обязательно зайду, - пообещал я себе и, отыскав в неожиданно опустившейся тьме лестницу, стал спускаться.

Поздний ноябрь в южном городе был по обыкновению холодным и ветреным. Отопление, несмотря на жалобы пенсионеров, митингующих возле здания Городской администрации, включать не торопились. Рационалисты жгли газ в духовках и запирались в кухнях с томиками Льва Толстого или стопочками Дарьи Донцовой. Я же, счастливый обладатель электроплитки, неустанно платил за перевод электрической энергии в тепловую. Можно было как-то научиться отматывать счетчик: пластинку под стеклышко подсовывать или подключать катушку с обратной намоткой, но я, будучи деликтоспособным человеком, не находил в себе внутреннего рвения рисковать из-за нематериальных киловатт, которых и не видел-то никто. По определению. Потому неустанно платил. Ирка - хорошая девчонка, - думал я, выходя из ее подъезда и ежась от завывающего, как в турбине, ветра. В проходных дворах Иркиного микрорайона всегда существует риск быть снесенным. - Ее портреты покупают не так охотно как Олькины и Галины, но работать с ней гораздо приятней. Нет этого империалистического жеста: "Пан художник, сегодня я покажу вам край спинки и левый угол попки, а вы ловите момент!" У нее дома какая-то дружеская атмосфера. Наверное, потому в нее нельзя влюбиться даже при большом желании. Выйдя из-за громады девятиэтажки, я заметил подъезжающий к остановке троллейбус. Прикинув, что при больших усилиях я еще успею до него добраться, я перешел с быстрого шага на бег. Пакет бился о ногу, и карандаши в нем болезненно цокали. Троллейбус заходил на остановку, открывал гармончатые двери и уже выпускал людей, а я едва преодолел половину пути. - Постой, постой! - бубнил я без особой надежды. Ботинки шаркали по подмерзшему асфальту, и создавалось ощущение гротескности происходящего. Искрящийся под ногами асфальт, шорох машин, рокот троллейбуса, разливающийся в воздухе свет фонарей. Но троллейбус срываться с места не спешил. Да и куда ему в такое время спешить? Разве что в троллейбусный парк на "отстой". А водитель - домой, греться... На всей скорости я залетел в салон и, хватая ртом сравнительно теплый воздух, обронил: "Спасибо!" - Молодой человек, в проводах нет напряжения, - крикнула мне женщина с улицы. - Еще не скоро он отправится. Вы легко одеты, пока дождетесь, окоченеете совсем... На таком-то морозе. Я растерянно окинул взглядом салон: людей едва набралось бы на полторы дюжины. Пассажиры грустно смотрели за окна - или на сигнумы неизвестных на спинках деревянных кресел. Кивнув, я вышел. Женщина, которая меня окликнула, уже загружалась в маршрутку. Та была почти пустой и, не дождавшись меня, быстро отчалила. Порывшись в кармане, я извлек из порвавшейся подкладки кармана мелочь. Разложив на ладони желтые и белые монетки, я принялся складывать в уме. Не хватало пяти копеек. Можно было бы попросить водителя: "Довезешь за сорок пять до...", но унижаться из-за мелочей не хотелось. Я засунул руки в карманы и поднял глаза на обесточенный троллейбус. Окна его горели прожженным желтоватым светом, и мне стало интересно, на много ли хватит аккумулятора, чтобы его поддерживать. Никто из пассажиров на меня не смотрел. Кроме одного. Девушка в пальто из теплой шотландки, - эта ткань мне всегда напоминала верблюжьи одеяла, - прижимала к шее поднятый воротник. Светлые волосы были аккуратно заведены за уши, маленький подбородок смотрелся чувственно, а серые глаза с грустью глядели на меня, пускающего на морозе белые облачка пара. Мне стало не по себе. Я принялся мяться, смущаться, топтаться на месте. Потом шумно вздохнул и пошел вдоль улицы, выводящей на проспект. Мне все время чудилось, что на следующем шаге я услышу рычание и дрожание троллейбуса, несущегося мне вслед и, наконец, меня обгоняющегося. По определению. По закону подлости. Но вслед мне катились одни маршрутки, на место в которых мне не хватало совсем малости.

Утром я позаимствовал у пожилой соседки, которая до сих пор думала, что я рисую натюрморты и портреты начальников цехов, немного денег. На сдачу. Свои "нюшки" я продавал на парапете, среди остальных недохудожников. Преподаватели Культурного возвращались через "парапет" домой, глядели на мои спрятанные под стекло и обрамленные в недорогой багет работы и качали головой: "На такой ширпотреб себя расходует". Я каждый раз удивлялся, где они отыскивают выдержку, чтобы не попереть меня с кафедры реставрации за непосещение. Наверное, из-за жалости. А может, лени. Ирка улетела с самого утра. Пришла молодая пара, на вид - не блеск; долго рассматривали, что-то тихо друг другу говорили; девушка улыбалась, парень хмурился. Я устал нагонять на лицо добродушное выражение и угрюмо пялился на новую копию бородатого мастера с полотна Валеджио, выставленную напротив. Мои работы выдерживали конкуренцию с этой масляной аляповатостью и изобилием разобнаженных на природе тел. Выполненные карандашом, редко сухой кистью, они привлекали внимание людей со вкусом. Или людей без вкуса, но любящих незрелую клубничку. - Мы возьмем это, - она сняла с небольшого картонного стэндика портрет Ирки в малиновой драпировке, которая у меня получилась пепельной, а парень вытащил из кармана солидный рулончик денег, перехваченный резинкой наподобие моего ватмана. - Сто? - Да, да, - я поднялся со своего раскладного стульчика и, мешая удивление с эйфорией, принял деньги. - Погодите, дайте я вам в пакет запакую... - Большое Вам спасибо, - сказала девушка, и они, тихо переговариваясь между собой, пошли дальше. Я, еще не отойдя от небольшого шока, сел на стульчик и принялся перевешивать картинки, чтобы закрыть пустое пространство. Надо же, я бы ни за что не подумал, что у таких простых с виду людей могут водиться такие деньги. Пришли, не пудрили мозги, не обсуждали, не осуждали меня, как "эксплуататора женских душ"... И купили. - Знаешь, - обратился ко мне чернобородый, бочком подойдя ко мне. - Ты мне тут всех клиентов распугиваешь. Перебрался бы ты на другую сторону, дабы вдруг чего-то... - Куда перебрался? - испуганно выпалил я. Глаза мои метались по сторонам в надежде найти кого-нибудь, кто помог бы отстоять место. - Я свои работы выписываю неделю, а ты свои "обнаженки" за вечер. И сколько ты за них просишь? Или давай сбрасывай цену, или... Звук его голоса оборвался, и я понял, что он замахивается, чтобы ударить меня по опущенному лицу. Я скривился в ожидании. Замах затянулся. Я осторожно поднял глаза и увидел, что бородатый стоит, замерев с глупо открытым ртом. Терпеливо прождав несколько секунд, я понял, что художник даже не дышит. Я оглянулся, чтобы удостовериться, что никто не выказывает к нему ни малейшего интереса. Глаза чернобородого, противно прищуренные, уже не гневно, но беспомощно пялились на меня. - Эй! - протянул я. - Ты тут? Бородатый никак не отреагировал. Он стоял, как восковая фигура. Если по началу смотреть на него было противно, то теперь стало смешно. "Нарколептик", - отыскалось в пластах знаний, похороненных под угольной пылью, подходящее слово. Чтобы никто ко мне не придрался, мол, это я конкурента довел до такого состояния, я быстренько сложил картинки и ретировался. Чернобородый по-прежнему стоял с разинутым ртом.