Ты все ж таки не такая, как раньше.
Господи боже мой, да как же я могу быть такой же? Или, по-твоему, совсем не изменилось ничего?
Как человек, как мужчина - я тот же самый.
Чего ты от меня хочешь?
Ничего. Просто: если хочешь уйти, я должен знать. Держать не буду, ты еще молодая.
А ребенок?
Ага. Ребенок. Значит, только ребенок тебя и держит?
Не обижайся, ну не могу, не могу я! Калек я смолоду не выносила: Что мне делать, если нет мочи? Мне тебя так жалко - и все равно: о господи! Ну как мне себя пересилить, когда я с тобой ложусь, как? Не понимаешь ты этого! Я уж по-всякому старалась - и все равно:
Ну хорошо:
Все-таки мы ведь живем как-то, верно? Может, я привыкну со временем, ну, напьюсь или бог знает что еще сделаю. Я уж и у врача была, вдруг что подскажет.
И что врач сказал?
Что он ничего тут сделать не может. Или, говорит, привыкнете, или нет.
А если я просто сижу, тогда тебе не так противно?
Не так. Только если идешь или вообще двигаешься.
И что, очень?
Ужасно.
Ладно.
Что ладно?
Ничего. Просто подумал я: лучше будет, если ты уйдешь.
Куда?
Не притворяйся, будто не понимаешь.
Потом она все же ушла. Они условились, что разводиться не станут, сына она не заберет и душу другим изливать не будет. Сделаем вид, будто ты уехала куда-нибудь погостить, понятно? Когда захочешь, вернешься, это ты знаешь. Так и сыну скажем, а остальное - потом когда-нибудь. Когда подрастет он, тоже пусть едет к тебе когда захочет. Ничего больше придумать я не могу, и ты тоже. Знаю, это большое свинство, но иногда покупай ему что-нибудь, чтобы он знал, что у него есть мать. Деньги я тебе верну. А ему скажу, ты к родственникам уехала, ухаживать за больным.
Узнает ведь он от кого-нибудь.
Тогда придумаем еще что-нибудь.
Пока я, наверно, долго не буду приезжать.
И не надо.
Люди подумают, я тебя в беде бросила.
Ну и что?
Ты-то что скажешь?
Я? Ничего...
И вот они стояли вдвоем в грохочущем, темном переходе между вагонами; тут было холодно, железная пластина под ногами ходила ходуном, мальчик съежился, обхватив себя руками: он совсем продрог. Отдохнем тут немного, сказал отец; прижав к себе сына, он растирал ему спину, плечи. Только здесь и можно было перевести дух; везде был народ, люди с узлами, сумками, канистрами стояли и в тамбуре - ближе к Дебрецену поезд заполнился до отказа. Ну, пошли, спустя некоторое время сказал Балог, немного уже осталось.
В буфете шумела кучка пенсионеров, они успели заложить за воротник, иные пытались петь. Балог подошел, стал подыгрывать на аккордеоне; радости не было предела. Потом, в самую середину песни, ворвался отцов голос: кого я так любил, навеки тем оставлен. Все замолчали; стой, крикнул грузный, с шумным дыханием старикан, стой, давай сначала! Песня была длинная, грустная, потом и мальчик подхватил - отец все подталкивал локтем: когда-нибудь мы свидимся опять. Господи, повидать бы дом еще раз! Откуда ты эти старые песни знаешь, спрашивали у Балога, он только улыбался, потом ответил: долгая история. Давай, давай, мы не торопимся, галдели пенсионеры.
Балогу принесли кружку пива, и он стал рассказывать, что его отец тоже был на фронте, там его ранили, комиссовали, и с тех пор он ходил с аккордеоном по поездам, а сам он, тогда еще мальчишка, повсюду его провожал. Правда, на сей раз отец рассказывал с такими подробностями, которых раньше не было, да и сама история, мальчик это хорошо помнил, была немного другая. Ишь ты, удивленно качали головами слушатели, когда он закончил, а теперь, значит, ты ходишь, и тоже с сыном! А с ногой-то что у тебя, коли не секрет, спросил толстяк. С ногой-то, вздохнул Балог, эх, нога - к этому еще можно привыкнуть. Мальчик дергал его за руку, мол, пойдем: очень он не любил то, что следовало за этим, хотя знал, что все бесполезно, отца не увести. Тот пускался в долгие, путаные объяснения - особенно если его угощали, - дескать, нога то, нога это, и ни капельки правды в этом не было. Что дело произошло на железной дороге, он почему-то вообще не говорил; в такие моменты мальчик старался куда-нибудь деться, уйти подальше. Видите, говорил отец, глядя вслед ему, бедняга до сих пор слышать не может этого, он тогда так переживал, так переживал, еле спасли его: представляете, повеситься, горемычный, хотел! Такой маленький-то, потрясенно охали слушатели, и всерьез повеситься? То-то, что всерьез: на материном чулке. Он уж так ее любил, так любил, пока она жива была! А она что, умерла, спрашивал кто-то, только сейчас прислушавшись к рассказу, но Балог лишь рукой махал, пойду за ним, говорил он, а то опять еще сотворит с собой что-нибудь. А иногда он поднимал рубаху и показывал шрамы на животе: мальчишка-то на моей почке живет, вот тут ее и вынули! Я тогда сказал докторам: если сыну надо, берите у меня сердце, берите глаз, мозг, все, что потребуется!.. Это он уже произносил сквозь слезы, и женщины вокруг плакали; плакал и мальчик, когда отец его находил где-нибудь в тамбуре или в туалете, где никого не было. Зачем ты такое говоришь, кричал он на отца, зачем врешь? Я и не болел никогда! И не потому у тебя нога такая, что кость мне понадобилась! И мама не умерла, неправда все это! Ты все время врешь! Уходи от меня!.. Бывало, кто-нибудь шел за ними, чтобы утешить или денег дать для несчастного мальчугана, но отец в таких случаях говорил: не надо нам ничего, мы не нищие. Просто хочется иногда с людьми поделиться. И в самом деле не брал ничего, только глаза себе вытирал да лицо мальчика и вздыхал тяжело, ну, ну, ладно, повторял он сам себе, чтобы успокоиться.
Сейчас он вышел из буфета веселый, мальчик, стоя в пустом тамбуре, издали слышал его шаркающие, аритмичные шаги, думал, ишь, за все ногой цепляется, и горько вздыхал. Ты здесь, сынок, крикнул, справившись с раздвижной дверью, отец, нам в другую сторону надо, в этих вагонах мы были уже! Мальчик не ответил, молча двинулся обратно, в тамбуре на другом конце вагона остановился, подождал, пока пройдет отец, и лишь тогда отпустил дверь. Вот, шоколадку тебе послали, держи. Слышишь? Мальчик остановился. Подождем чуть-чуть, ладно? Отдохнем. Съешь пока шоколадку-то. На свадьбу нас звали, сказал он немного погодя, пойдем? Сердишься на меня, что ли?
