Еду по шоссе Энтузиастов, а там - магазин "Мебель". Стоп, зайду, полюбопытствую. Полюбопытствовал, и приглянулась мне кушетка импортная, чехословацкая, такой шерстью грязно-красной обитая, с отдельной поролоновой накрывкой, да к ней и тумбочка полированная. И знаете, сколько все вместе стоило? Двести двадцать целковых. То есть ровно задаром, если учесть, что утром не было у меня как раз этих двухсот двадцати и никаких других рублей тоже.

- Погрузите!

Погрузили! И в нашей единственной комнате в городе Железнодорожном (мы к тому времени покинули Орехово-Зуево), где уже стоял большой сталинский дубовый письменный стол, появился мебельный гарнитур: кушетка с тумбочкой! Чем не общежитие имени монаха Бертольда Шварца?

А на письменном столе, с которого слетела в мир еще пара популярных песен, стоял великолепный шведский радиоприемник с филипсовскими красными лампами, с большой, во всю шкалу, золотой стрелкой, крутнешь - станции только булькают! Стоп - Би-Би-Си! Стоп - "Голос Америки"! (Единственная вещь из моего прошлого, о которой жалею.)

Жизнь приобретала черты ненавистной буржуазной респектабельности. А утром истопишь печь - и снова электричка, и в Москву! За булочкой.

Первые приличные туфли также были куплены вскоро-сти. И денег на эту покупку дал мне взаймы Ян Френкель - целых сорок рублей. Надо вам, молодежь, сказать, что любые заграничные туфли стоили или тридцать пять рублей, или тридцать семь рублей. Ну, команда такая была. От КГБ.

А эти, вишнево-коричневого цвета, востроносые, ну прямо шелковые, обернутые каждая в папиросную бумагу с маркой шведской фирмы "Кэмпбелл", стоили - уж не знаю, каким образом, - сороковку. И никто не настучал, что сорок, а не тридцать семь. Прошло.

Может быть, потому, что такие туфли были у меня впервые, они и до сих пор кажутся мне обувным шедевром, который превзойти невозможно. Я долго никак не решался их носить, а когда начал, то сперва спотыкался из-за длинных и острых носов, как у Карандаша в цирке.

Тут, к слову сказать, изобрели мы с Яном какие-то куплеты и цирку, и я получил за них целых восемьдесят рэ: и долг за эти туфли отдал, и о костюмчике новом стал несмело подумывать!

КРОССВОРД

Мы жили уже на задках Москвы, улица Дыбенко. Работал я с Колмановским в картине "Большая перемена". Работал трудно, режиссер Коренев был человеком амбициозным, вздорным, попивал, но картина у него получилась, и до сих пор иногда возникает на телевидении. А одна из песен, "Мы выбираем, нас выбирают", стала знаком картины.

Я шел и шел, как по Волге белый пароход, еще лучше - пароходик, потому что никогда, как реалист, не переоценивал своего места на празднике жизни, местечко мое было и есть с краю.

Как трудно я шел

По снегам и заторам

К той цели,

Которая мне

И теперь неясна!

Кому-то фартило,

И ангелы пели им

Хором,

А я - оглянуться боюсь:

Позади - крутизна.

Стою высоко,

И вершины

Хотя и не видно,

Заходится дух,

Если вниз

Невзначай погляжу!

Других не толкал,

Я взобрался нестыдно.

А в пропасти - кто?

Это я там, разбитый,

Лежу.

Кто я такой? На самом деле, я выдумываю песни. Я - первый их родитель, и уверен, что в той песне, в которой я работаю, главное - текст или стихи, как хотите, называйте, не обидно.

Но ведь, кроме меня, еще есть два автора у песни - композитор и артист. Так что моя треть и есть треть, и нечего пыжиться. Это с годами, подарив людям много песен 60-х, 70-х, 80-х и 90-х годов, а есть уже и первые песни 2000 года, стал я чувствовать внимание и даже любовь к себе совсем незнакомых людей.

Надумали было дать мне к юбилею звание народного артиста России. Дважды подавали ходатайства. Но в Управлении наград и званий дама сказала: "Поэту? Не по-ложено!" И не дали, и не дадут! Певцу за те же песни - можно, автору музыки - пожалуйста! А поэту не можно.

Нелогично! А между тем это - единственное, чего бы я, связавший свою жизнь с песней, хотел. Блажь, но тем не менее. И давайте, друзья мои, кто не знает, что ну, не положено, сами присвоим мне это звание. И пусть оно будет у меня. До следующей главы.

А песни давно уже жили своей отдельной от меня жизнью, и почти каждая имела свою маленькую биографию. Надо сказать, что в отличие от стихотворения, песня есть часть человеческой жизни, как улыбка, прогулка, любовь, ужин. "Мы влюбились и женились под вашу песню "На тебе сошелся клином белый свет!"", говорила мне Ира, жена писателя Виля Липатова.

- Только просим вас не исполнять в армии песню "Как хорошо быть генералом!" - просили в Главпуре, отправляя меня в Венгрию, в группу войск. Обидная для генералов песня.

- А полковникам нравится!

- А генералы против! - упорствовали в ПУРе.

А с песней "Жил да был черный кот за углом" происходили всякие метаморфозы. Сначала некая критикесса сказала свое "фэ" по телевидению, что в годы диктатуры было как бы анафемой. Потом кто-то написал в Израиле, что это песня не о каком-то коте, а конечно же о гонениях на евреев в России. И Юрий Саульский, автор музыки, смущал меня предложением дать им отповедь, не более не менее. На что я сказал: "Ты как хочешь, а я отповедей писать не умею, только стихи".

И как-то на концерте в красноярском Доме офицеров заведующая Домом, женщина с университетским ромбиком в петлице, сказала:

- Это же запрещенная песня!

- Почему вы так думаете? - Это уже я. - О чем, по-вашему, эта песня? - Мне было любопытно.

- Как это о чем? Ясно же, что о сельском хозяйстве! - Очевидно, она вспомнила бейбутовское: "Если это плов, то где же кошка? Если это кошка, где же плов?"

А когда мы принесли с Юрием Антоновым одну из наших самых любимых песен, "Зеркало", на худсовет фирмы "Мелодия" и сидели в прихожей в ожидании похвального слова, вышел тайный вершитель политики этой организации Володя Рыжиков и сказал:

- Лажа! Зарубили!

- Что зарубили?

- А все: и слова, и музыку!

Тогда я это пережил. Инфаркт случился намного позже - инфаркты, они откладываются, накапливаются. От каждой ссоры, от каждой котлетки.

Так что популярные песни и их авторы живут раздельными жизнями. И пусть твои стихи звучат в каждом доме с утра, начиная с физзарядки, пусть девочки переписывают их друг у друга нарасхват, а солдаты маршируют с ними по мостовой - ты не возомни о себе лишнего: для деятелей высокой Музыки и Поэзии, так уж повелось, ты прохиндей из какой-то параллельной культуры, что-то среднее между баянистом-затейником и сочинителем кроссвордов для "Огонька". И ничего тут не поделаешь, обижайся - не обижайся, испытано в жизни и проглочено. А если обижаетесь, откройте журнал на последней странице - и можете разгадывать кроссворд. Успокаивает.

"ДАВАЙТЕ ЖИТЬ ДРУЖНО!"

При мне как-то Владимир Цыбин, поэт не из худших в длинном списке Союза писателей, сказал другому: "Вот и еще одного потеряли". Я прислушался: кто это там умер? Оказалось - не умер. "Толя Поперечный в песню ушел!" Вот оно что: семья поэтов потеряла своего, к чужим ушел, в песню - погиб для настоящей поэзии. А Толя, промежду прочим, и всегда в песне не был посторонним, и до сих пор у него это неплохо получается. У Цыбина - нет, а у Толи - да!

Вот они там в своем кругу, в Союзе писателей, и придумали нам кликуху "поэт-песенник", что, видимо, должно означать - поэт ненастоящий, уцененный, секонд хэнд. И взглядом таким провожают при встрече: один глаз - с презрением, а второй - с завистью. Почему?! Тех-то, что песни пишут, лучше или хуже, их и всего-то человек десять-пятнадцать было на всю 170-миллионную русскую поющую аудиторию.

Во-первых, потому что нередко стишки "тех" и впрямь бывают колченогими, как бы и не стихами, а глядишь, повезло - и вся страна подхватила, запела. Фокус. А если вся страна, то как следствие появляется во-вторых: со всей страны копейки стекаются в рубли. А рубли в чужих руках - это, знаете, обидно. Но они приходят, рубли, только за сверхпопулярные песни, а вы попробуйте такую написать.