Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Талейран в эти годы, конечно, хотел вернуться к власти, брюзжал, ругал - и даже весьма публично - министров, за что как-то даже на три месяца в виде наказания был "лишен двора", т. е. ему было воспрещено появляться в Тюильри (несмотря на сан великого камергера); он иронизировал над глупостью и бездарностью правящих лиц, острил, составлял эпиграммы. Он давал понять, где нужно, что он незаменим. Но его не взяли. Судя по разным признакам, он уже тогда полагал, что час падения Бурбонов не весьма далек. Он их никогда не только не любил (он никого не любил), но и не уважал, как он, например, уважал Наполеона, и он видел, что Бурбоны и их приверженцы стремятся к цели, по-своему ничуть не менее фантастической, чем "всемирная монархия" их предшественника на престоле Франции; он отчетливо сознавал, что дворянство, как класс, раненное насмерть еще великою буржуазною революцией, не только уже никогда не воскреснет, но заразит трупным ядом самую династию. Видел он, что и "со стороны", извне, никто Бурбонов не предупредит и не спасет. Он в эти годы иронически-сожалительно говорил о "голове бедного императора Александра", набитой контрреволюционными бреднями и запуганной Меттернихом. Еще в 1814 году Александр понимал, что Бурбоны погибнут, если не примирятся с новой Францией,но в двадцатых годах он уже перестал об этом говорить. Любопытно, что в эти годы реставрации Талейран всегда вспоминал Наполеона со сдержанным почтением и при случае любил делать сопоставления, мало выигрышные для преемников императора. Байроновское чувство к Наполеону, выразившееся в словах: "Затем ли свергнули мы льва, чтоб пред шакалами склоняться?" не находило себе, конечно, никакого отзвука в сухой и ничего общего с романтизмом не имеющей душе Талейрана, но он, поскольку думал об историческом имени своем, о своей исторической репутации (он, впрочем, не очень много по сему поводу кручинился), постольку сознавал, что историческое бессмертие обеспечено прежде всего тем, кто связал свою деятельность с деятельностью этого "раздавателя славы", как выразился о Наполеоне русский партизан 1812 года Денис Давыдов. И князь, составляя как раз в эти годы свои мемуары, особенно настойчиво подчеркивал, что если бы Наполеон не начал вести губительной для него самого и для Франции необузданно завоевательной политики, то никогда бы он, Талейран, не перестал верой и правдой служить императору.

Пока что со времени смерти Людовика XVIII и восшествия на престол Карла Х в 1824 году князь Талейран начал сближаться с вождями либерально-буржуазной оппозиции- Ройе-Колларом, Тьером, историком Минье. Дело явно шло к катастрофе, и новый король очертя голову шел к пропасти. Талейран, принимая и угощая в своих великолепных дворцах вождей буржуазной оппозиции, с которыми счел теперь полезным сближаться, в то же время бывал и у короля. Но он с Карлом Х уж совсем не стеснялся, именно потому, что ждал со дня на день его гибели. "Тот король, которому угрожают, имеет лишь два выбора: трон или эшафот",- сказал однажды Талейрану Карл X, любивший повторять, что только уступки погубили в свое время Людовика XVI.- "Вы забываете, государь, третий выход: почтовую карету", - ответил королю Талейран, который, предвидя, что Бурбоны вскоре перестанут царствовать, охотно допускал, что на этот раз дело обойдется без гильотины, а кончится лишь изгнанием династии.

С 1829 года Талейран начал сближаться и с тем принцем королевского дома, которого либеральная буржуазия прочила на престол в случае свержения Карла X: с герцогом Луи-Филиппом Орлеанским,- потому что установления республики буржуазный класс в его целом, так же как особенно деревенская его часть, собственническое крестьянство, определенно боялись и не хотели. 8 августа 1829 года Карл Х назначил первым министром Жюля Полиньяка, который никогда и не скрывал, что стремится к восстановлению всей полноты королевской власти, как к первому шагу по пути нужных реформ в государстве. Другими словами, следовало ждать нападения на конституцию, государственного переворота с целью в дальнейшем воскрешения феодально-абсолютистского строя. Талейран твердо знал, что Карл Х погибнет в этой попытке лишить буржуазию и крестьянство того, что им дала революция. Того, что рабочему классу революция гораздо меньше дала, а Наполеон и Бурбоны отняли и то, что она дала, и что рабочие теперь впервые после прериаля 1795 года начинают проявлять стремление к активности и непременно поддержат любое восстание, даже если оно начнется не по их инициативе,- этого Талейран не предвидел. Но даже и без этого шансы династии спастись, в случае если будет произведена попытка государственного переворота со стороны короля, были довольно сомнительны. Полиньяк еще менее блистал умственными качествами, чем Карл X, еще меньше короля понимал, что он шутит с огнем, но отличался эмоциональностью и узколобым реакционным фанатизмом, который повелительно требовал немедленных военных действий против всех, несогласно с ним мыслящих. Либеральная буржуазия, чувствуя за собою всю силу, твердо решила сопротивляться. В кабинете у Талейрана собрались вожди либералов: Тьер, Минье и Арман Каррель. Дело было в декабре 1829 года. Решено было основать новый, резко оппозиционный орган (знаменитую газету "Le National") для решительной борьбы против Полиньяка и, если понадобится, против династии Бурбонов. На совещаниях этих трех молодых деятелей либеральной буржуазии председательствовал хозяин дома, вельможа старорежимного двора, бывший епископ, присутствовавший и при коронации Людовика XVI, и при коронации Наполеона, и при коронации этого самого Карла X, человек, служивший и старому режиму, и революции, и Наполеону, и опять Бурбонам, посадивший в 1814 году Бурбонов на престол во имя принципа легитимности.

Теперь он готовился способствовать их же свержению во имя принципа революционного сопротивления легитимному королю... В его кабинете родился таким образом самый радикальный из органов буржуазной оппозиции, какие только прославились борьбою против Полиньяка и стоявшего за ним короля в эти последние месяцы пребывания Бурбонов на французском престоле. Эти молодые деятели, вроде Тьера, взирали на величавую фигуру семидесятишестилетнего больного старика с большим почтением: слишком уж много,- как никто из еще живших тогда людей,- был он овеян воспоминаниями о величайших исторических событиях, в которых играл роль, с которыми так или иначе навеки соединил свое имя.

24
{"b":"42272","o":1}