Герцог Орлеанский видел, что с каждым днем его все больше удаляют от того дружеского придворного общества, которое королева впервые создала при французском дворе и местом обычных встреч которого был малый Трианон. На несколько празднеств в этом восхитительном саду и, между прочим, на тот, который королева давала эрцгерцогу, своему брату(9), герцога Орлеанского совсем не пригласили. Правда, никто из принцев крови не оказался счастливее его. Таким же образом другого рода размолвки отстранили от посещения малого Трианона принца Конде и его семью. Королеве казалось, что у ворот этого волшебного убежища она может снимать цепи своего величия. Она думала быть королевой в Версале и этим воздавать должное своему королевскому рангу; в Трианоне, где она хотела быть частным лицом, она желала оставаться только самой любезной женщиной и познавать одни сладости интимного существования. Так как никто не имел безусловного права на милостивое приглашение к этим маленьким поездкам в Трианон, то к ним еще больше стремились, и они возбуждали особую зависть. Герцог Орлеанский не мог ее скрыть, хотя он внешне казался равнодушным. На одном из празднеств он условился с несколькими придворными дамами, пользовавшимися милостью, смешаться с толпой, допущенной любоваться иллюминацией; проникнув этим путем в сад, он стал мстить за то, что не был приглашен, и предался настолько колким насмешкам и шумному веселью, что это дошло до королевы и глубоко ее оскорбило.
Эта мелкая вражда так раздражила герцога Орлеанского, что его нетрудно было увлечь на более серьезные оппозиционные выступления. Для него достаточно было одной власти моды, чтобы принять такое решение; надо было лишь отдаться волне общественного мнения. Чем грозило бы ему поведение, которому безопасно следовал мельчайший округ королевства и сторонники которого высказывали свои взгляды повсюду, вплоть до передних короля? Герцогу Орлеанскому достаточно было показаться, чтобы его объявили главой недовольных в пору, когда все были или делали вид, что недовольны. Лица, умевшие завоевать его доверие, возбуждали его воображение, рекомендуя занять подобную позицию.
В задачу моего повествования входит ознакомление с этими людьми, так как во что превратилась бы история, если бы она изображала одни поверхностные явления, не проникая во внутреннюю сущность людей, игравших некогда роль, и не вскрывая силы, которые приводили их в движение.
Я уже познакомил с канцлером Дюкре, которому принадлежало первое место в доме герцога Орлеанского. Лимон управлял при нем финансами, занимая должность интенданта. Это был деловой и чрезмерно ловкий человек. Его привлекли к ведению дел Monsieur(10). В то время открылось наследство последнего герцога Орлеанского; оно было колоссально, запутано и осложнено трудно разрешимыми вопросами о сонаследовании. Лимону удалось рассеять хаос и оставить брата и сестру довольными друг другом и им(11). Этой услугой он обеспечил себе доверие герцога Орлеанского, но он не принадлежал к тем, кто не умеет извлечь пользы из подобного положения. Ведя тяжебные дела по наследству, он познакомился с главнейшими членами парижского парламента. Интересуясь тогда высокой политикой, они любезно встретили интенданта такого принца, имя которого могло придать вес их мнениям. Лимон, со своей стороны, почувствовал возможность стать полезным и усиленно поддерживал эти новые знакомства, чтобы никто не мог оспаривать у него роли посредника между принцем и парламентом.
Лимону оказывал энергичную поддержку аббат Сабатье де Кабр, один из самых беспокойных членов тогдашних парламентов. Так как аббат был связан с госпожой Силлери, то ему было легко проникнуть к герцогу Орлеанскому; он выделялся редким бесстыдством, пленительным воображением и особо богатым красноречием и был причудлив и щедр в брани. Он понравился герцогу Орлеанскому и сумел его увлечь. Хотя аббат не пользовался уважением парламента, но он не лишен был в нем влияния. Его обвиняли там в том, что он действовал в качестве шпиона последнего министерства; для своего оправдания он неотвязно придирался к новым министрам. Именно он требовал в собрании парламента 16 июля 1787 года созыва Генеральных штатов; это дерзновенное новшество сильно привлекло к нему внимание. Для человека с подобным характером было бы большим преимуществом привлечь герцога Орлеанского к таким делам, которые, при его неспособности, каждый день увеличивали бы его зависимость! Он понял, что прежде всего следует устранить трудности, что нельзя надеяться преодолеть легкомыслие герцога, но необходимо ограничить свои требования к нему, чтобы воспользоваться его слабостями. Для выступления на государственной арене принцу следовало лишь затвердить роль, подготовленную для него аббатом Сабатье. Случай представился в виде займа в 400 миллионов, о котором я уже говорил. К этому моменту надо отнести начало участия герцога Орлеанского в общественных делах.
Для правильного понимания этого эпизода необходимо познакомиться с некоторыми формами, соблюдавшимися во Франции, когда правительство нуждалось в займе. Указы, объявлявшие о займах и определявшие их условия, носили характер законов и, подобно всем законам, должны были быть записаны в регистрах парламентов королевства. Эта формальность, утверждавшая обязательство, взятое на себя государством, представляла обеспечение для заимодавцев. Но достаточно ли было для достижения такого значительного результата выполнения простой формальности? Мог ли один акт записи создать государственное обязательство и наложить ипотеку на доходы государства? Не означала ли парламентская регистрация акта одобрения мероприятий, заключавшихся в указе? А разве право одобрения не предполагает права неодобрения? Не свидетельствовала ли регистрация о национальном согласии, и могло ли это согласие выражаться в действии чисто механическом, слепом и совершенно пассивном? Все эти вопросы постоянно возобновлялись, и так как их всегда обходили и никогда не разъясняли, то они представляли постоянный источник споров и интриг. При каждом новом займе приходилось бороться с сопротивлением судебных сановников, к которому они имели естественную склонность, так как их власть была чисто отрицательной и они могли выражать ее лишь в отказах. Кроме того, они не обладали и не могли обладать никаким знанием государственных потребностей и средств. Поэтому их можно было убедить только общими соображениями, а чтобы отстоять эти общие соображения, надо было найти доводы для убеждения каждого судебного сановника в отдельности. Это дело было поручено первому президенту, но, когда он встречал слишком большие трудности, королю сообщали, что он должен применить свою власть. Тогда он созывал парламент на специальное королевское судебное заседание. Этот род собраний, о котором нельзя составить никакого здравого представления, если исходить из его названия, сводился в сущности к уничтожению той небольшой свободы и справедливости, которую парламенты охраняли своим сопротивлением. Поэтому Фонтенель правильно говорил, что lit de justice c'etait un lit, ou la justice dormait (* Игра слов, которая не может быть передана на русском языке вследствие двойного значения слова "lit".-Р е д.). Независимо от того, присутствовал ли король лично в заседании парламента или призывал его с регистрами во дворец, весь обряд сводился к порицательной речи государя, которую канцлер комментировал. Затем поднимался генерал-прокурор королевства и излагал, часто с осуждением, причины указа, но в итоге, однако, требовал, чтобы он был превращен в закон. Надо заметить, что присутствие короля не лишало генерал-прокурора права свободно высказывать свое мнение, но в своих заключениях он был связан волей монарха. По окончании этих речей король приказывал записать указ в регистрах законов. После такого выражения королевской воли, которой судебные сановники не имели средств сопротивляться, им оставалось лишь прибегнуть к предостережениям, то есть запоздалым предупреждениям, которые оказывали влияние на общественное мнение и потому часто затрудняли действия правительства.
