Подняли руки механик сбитого самолета и я.
- Ты-то куда, слоновьи уши? - Конягин усмехнулся. - Тут со смертью игра...
Я ответил с давней обидой, четко, как отрапортовал:
- Товарищ инженер-капитан! Сами сказали - меня только за смертью посылать.
Кто-то в строю засмеялся. Конягин отвернулся, не удостоил ответом, мол, о чем тут говорить, не по Сеньке шапка.
- Еще один человек нужен, - озабоченно произнес механик сбитого самолета. - Двоим не обойтись.
- Нужен тебе, бери!
К передовой нас подтащили на санях-розвальнях, вместе с тросом и железным барабаном, которые я жирно смазал тавотом, вонявшим, по определению солдат-пехотинцев, тухлой рыбой. К окопам, выдолбленным в мерзлой глине, добирались ползком, таща за собой волокушу с нашим нехитрым оборудованием.
Оставалось малое... доползти ночью до оставленного самолета, набросить петлю буксирного троса на стойки шасси.
А сверху, с бугра, немецкий пулеметчик бьет веером. И днем, и ночью. Снег порошит...
Мы окоченели в глиняном окопе, наконец в полночь пехотный майор выделил двух автоматчиков для охраны; Конягин, оглядев нас, приказал своему технику приторочить трос к его брезентовому поясу. "Сам пойду", - сказал. А мне вручил телефонную трубку - прямая связь с авиаполком.
Конягин и автоматчики, в белых маскхалатах, нырнули в какой-то лаз и показались уже там, на ничьей земле, метрах в десяти от окопов. За нашими спинами жахнула несколько раз пушчонка, не то для ободрения, не то чтоб отвлечь немцев. И снова тихо.
Немцы запустили с холма ракету, одну, другую, словно разбиваются ракеты об облака, осыпаются огненной пылью...
Белое поле мертво. Развороченная зенитка поблескивает вдалеке, а самолет, маленький, темный, едва различим. Чему поблескивать? Фанера, перкаль, винт деревянный. Мотор мог отсвечивать, конечно. Чихалка железная, "М-11". Да, видно, пробило цилиндр. Вырвало масло, залило все густо...
Каждая ракета, каждый прожекторный луч, метавшийся по полю, казалось, все погубит. Иногда остановится луч, в лоб бьет.
Лезть туда страшно, а ждать - жутко.
Около часа прошло, пока Конягин, в снегу по брови, руки ободраны, в крови, ввалился в окоп. Прохрипел мне: "Давай!" Я тут же закрутил рычажок полевого телефона, вызвал свой полк, произнес сугубо секретное слово: "Рыба на крючке".
Вскоре затарахтел над нами командирский ПО-2, крутанулся раз-другой над полем. Самолетные огни, конечно, потушены. Чего он крутится? Как раз над крокодильей пастью! Там счетверенных пулеметов набито, зениток скорострельных... ох, эти игры!
А тут снова пошли ракеты, полоснул вдоль поля прожектор. Оказалось, наш самолет поставил дымовую завесу, даже яростный прожекторный луч не мог пробить насквозь невидимого и густого, как сажа, дыма, повисшего над "ничьей землей". А о ракетах и говорить нечего... Тускнели в дыму, никакого от них прока...
Мы вертели металлический барабан остервенело, трос, обляпанный снегом, резал песок и глину бруствера как ножом. Почти до самых окопов доволокли самолет, благо он на лыжах; счастье, неглубоко вмерзли лыжи, рванули раз-другой, а там уж пошел ходко...
Немцы заметались. Пулеметы свои красные пучки вытатакивают, кладут их то веером по снегу, то к небу тянутся трассы. Бить-то по чему? Тьма. Мрак. Собственной руки не видно. А тут еще дым, - что горит?!
Пропела "гитара" - шестиствольный миномет. Послушали мы, приткнувшись к льдистой глиняной стенке окопа.
Коняга сделал, что мог, и все точно, да только угодила в бензобак, видать, мина. У самого бруствера. Весело он занялся, наш фанерный броненосец. Белое пламя металось туда-сюда, закручивалось спиралью.
- Хоть погрелись, - сказал в утешение пехотный майор, заталкивая нас в землянку, чтоб не прикончило гостей шрапнельным осколком.
Вернулись понурые. Не получилось. В ожидалку - пустой самолетный ящик набилось этой ночью больше народа, чем всегда. Послушать, как съездили на "передок". А что рассказывать?..
Я принялся топить железную печурку. Сырые ветки, смоченные в бензине, трещали усыпляюще. Затухала печка. - Подкладывай, что есть! - кричали мне со всех сторон.
А что было, кроме большущих стоп листовок, сваленных по углам ящика?
Листовки были красивые, в несколько красок, порой на глянцевой бумаге, и все как одна призывали немцев сдаваться в плен. Некоторые так и назывались - "Пропуск в плен". Но в феврале 1942 года почему-то никто из немцев с нашими "пропусками" не появлялся, и авиаторы, народ смекалистый, немедля приспособили листовки "для растопки". Когда топишь листовками, дым из трубы идет белый, почти невидимый. Ни разу нас ни артиллерия не накрыла, ни пикировщик не взорвал. Под шелест горящих листовок воевать веселее...
Сгрудились несколько летчиков возле открытой печки, трут озябшие руки, говорят вполголоса. Конягин показал мне жестом - подбрось-ка в печку чего-нибудь. Я принес еще одну стопку листовок и принялся размешивать их палкой, да огонь раздувать. Слышу обрывок фразы: "Дима, это ж не стратегический пункт. Не Смоленск. Не Ржев. Пять разбитых печек. Какое-то городище. И не городище. Хутор. А положили на нашей поляне народу... Ты не слыхал на "передке", в чем дело?"
Конягин понизил голос почти до шепота, но все равно его сиплый шепот был слышен так же ясно, как если бы инженер кричал. Шепот, по сути, и был криком, и этот его шепот-крик я помню по сей день.
Пехотный майор, давший нам в землянке для утешения по кружке спирта с куском сала, объяснил инженер-капитану, что две недели назад они взяли деревню, возле которой теперь наш аэродром, сходу. На рассвете. Доложили в дивизию. Те - командующему 20-й армией генералу Власову. Генерал Власов, естественно, командующему фронтом Жукову. Тот - Сталину. Сталин флажок на карте передвинул. Московское направление. Каждый шаг в Ставке отмечают... А тут немцы подвели танки, да как наших с холма шуганут. Покатились вниз, по наледи. Кто без валенок примчал, кто шапку потерял. Снег весь в крови...
Пошли в атаку заново. Какое!.. Из роты вернулись трое. Один с ума сошел.
Закрутилось колесо в обратную сторону. Власов докладывает Жукову - не удержали высоту...
Командующий фронтом и слышать не хочет. - Высота No... наша. Доложено товарищу Сталину... А вы пятитесь как раки?!
Сообщил Жуков, что передаст двадцатой армии еще две пехотные дивизии, которые сейчас разгружаются в Волоколамске. Посадить солдат на грузовики и прямо с колес - в бой. "В семнадцать ноль-ноль доложить. Высота наша. Выполняйте!" "Так и пошли, - завершил пехотный майор свой рассказ. - Без артиллерии, без танков..."
Конягин выложил все это взахлеб, шепотом, озираясь на дверь.
Долго молчали. Кто-то длинно и страшно выругался. Все понимали, что за пять обугленных печек убили тридцать тысяч стриженых ребят...
- Командарм, что, не мог отбиться? - не спросил, выдохнул пилот, стоявший подле инженера.
Конягин молчал. Из полумрака самолетного ящика, где на нарах лежали в комбинезонах и унтах летчики, донеслось насмешливо-злое:
- А что такое командарм? Может он самого Жукого на х... послать, что ли? Раз Верховному доложено...
Конягин торопливо взял стопу листовок, швырнул в печь, чуть посветлело. Оглянувшись, он тут же перевел рисковый разговор на другое. Бодро, будто вовсе и не говорил о страшном, сообщил еще одну новость. Скоро введут новые звания. Золотые и серебряные погоны со звездочками...
- ...поелику мы будем называться офицерами, создадут, как в старое время, офицерский клуб.
- Клуб? Шо це таке? - послышалось с нар.
- Ну, вроде Пиквикского клуба, - Коняга засмеялся зло, а я принялся швырять в печурку новые пачки листовок.
Час, не меньше, швыряли и швыряли листовки. Молча. Стало чуть теплее.
Приоткрылась дверца, в ящик ворвались ветрище, снег и звучный голос дежурного, кому вылетать, а кому можно греться.
Я еще и новой пачки листовок не сжег, вернулся дежурный, сообщил деловито-спокойно:
