Иван Як ходил именинником. "Это вам не столичные дульцинеи, с шестимесячной, это наши, онежские"...
И тут девчонки, одна за другой, повлюблялись. В истребителей конечно. Летчики-истребители были в нашем кромешном углу действительно самыми юными и красивыми. У каждого из них по два-три ордена Боевого Красного Знамени на чистом отглаженном синем кителе. Брюки клеш режут воздух со свистом.
Влюбились девчушки, а через месяц-полтора остались их любимые в Баренцевом море. Истребители прикрытия сгорали быстро. Проревели девчушки вместе с друзьями погибших, выпили за упокой, ну, и остались у заплаканных друзей до утра. Недели через две не возвратились и новые дружки. Снова ревели на груди оставшихся ребят и пили на поминках.
- ...Слушай, земеля, - горестно воскликнул Иван Як. - Три месяца прошло, всего каких-то три месячишки, и что? Двенадцать деревенских "мах"... Я знаю наших недотрог, с Вологды, с Онеги, умеют себя блюсти... двенадцать скромнейших "мах" превратились в двенадцать портовых блядей... да каких! Ночью на посту, на дежурстве юбки задирают. - Грубое лицо Иван Яка было таким, словно он сейчас расплачется. Нос морщил долго.
Я понимал, почему Иван Яку стало невмоготу. Ко мне вчера дядя Паша наведывался, стрелок-радист. Иван Як частенько спрашивал его: "Ну, как там твоя дроля ненаглядная? Что пишет?"
Когда дали Иван Яку отпуск в город Каргополь, на десять суток вместе с дорогой, дядя Паша приготовил ему свой адрес. Пересадка у Иван Яка в городишке Няньдома, от Вологды недалеко, а дядя Паша как-раз из Няньдомы. Конечно, заехал Иван Як к жене дяди Паши, навез колбасы копченой, муки, крупы - туго набитый солдатский мешок. Выпили с Пашиной дролей за то, чтоб Паша живой вернулся, а потом она постелила постель, бойко скинула через голову свое бумазейное платьице и зовет рукой Иван Яка, мол, ты чего замешкался...
Иван Як выхватил в ярости из брюк широкий флотский ремень с железной пряжкой, швырнул дролю ненаглядную на свое колено, да ремнем по круглой заднице.
- Муж твой любезный помирать со мной летает каждый день, а ты в это время?!.
Наяривал ремнем, пока соседи в стенку не застучали: что там у вас.?!
Дядя Паша, от которого Иван Як не скрыл беды, отозвал вчера меня в сторонку, советовался шепотком. Любит он свою дролю без памяти, как лучше отписать ей, без угроз, без матерных слов, а чтоб проняло ее, до души проняло!..
И вот теперь все сошлось у Иван Яка: и наши заматерелые "махи", и дроля дяди Паши. В синих глазах Иван Яка вдруг промелькнуло что-то вроде ужаса, он сказал мне, резко отбросив едва начатую папироску:
- Не женись, земеля, никогда! Проживем, мать их так, бобылями...
Следующей ночью мы меняли на шаталовской машине пробитый цилиндр. Завели мотор, вроде, все нормально.
Прикатил инженер гвардейского полка майор Работяга, тощий, черный от морозов. Приставил ладонь к уху (слух у него, как считали механики, музыкальный) , и сказал, чтоб мы снимали мотор к чертовой бабушке. Он произнес также много других, уж совсем ненужных слов и в крайнем раздражении отправился отмыкать свой окованный железом сарай, где хранился его "золотой запас". Новые моторы. Прямо с завода. В тавоте и масле. Самолеты Туполева, Ильюшина, Лавочкина - все знают. А моторных гениев? Ну, хотя бы Климова, Шевцова? Сколько наших ребят они из ада вытягивали, а забыли моторных гениев, и моя душа мотористская плачет.
А на Баренцевом новый мотор подарить - жизнь подарить.
Подарил бы сразу оба, жадюга! Для Иван Яка-то!..
Мы отмыли "новичка" бензином, воткнули его на штыри, соединили бензо-масло-проводку и долго гоняли на всех оборотах - опять не понравился Работяге звук.
Уже полярный день начался, серый, подслеповатый, а мы все возились сперва с новеньким двигателем, затем со вторым "доходягой", который тоже заставил инженер-майора скривить губы.
Сам добавил ему пятьдесят часов жизни, расписался заодно с комиссией, а теперь - не тот звук!
День погас, как не был, а работе и конца не видно. Ну, не нравится Работяге звук. Слушает напряженно одним ухом, а рот кривой.
Ветер с залива рвал парусиновую палатку, наброшенную на мотор. Ватные штаны продувало так, словно они были из газеты. А тут еще тонкие, как гвоздики, шплинты в отверстия не вставляются.
Я пожаловался технику самолета на проклятые шплинты.
- Узких плоскогубцев нет. А пальцы не достают.
- Ты уже и растерялся, - осуждающе пробасил "технарь", такой же широкий и красноносый, как Иван Як, техник-лейтенант. - Послюнявь палец и приставь к нему шплинт. Мигом примерзнет. Как зашплинтуешь, оторви палец.
Я плюнул на палец, приложил железку, она приморозилась мигом; в самом деле, дотянулся до отверстия в болте, вогнал в него шплинт, железные усики развел, все честь-честью, некуда теперь болту деться, какая тряска ни будь, и - отдернул руку.
- Черт! Со шплинтом кожа отрывается! Кровь идет!
- Не кожа, а кожица, пленочка, - вразумительно поправил меня "технарь". - Покажи пальцы. У тебя пальцы - на роялях играть!.. Ты меняй пальцы, тогда ничего.
Ночь выдалась ледяная. Завертело страшней вчерашнего. Засвистело.
Я взглянул на часы. До ужина минут сорок. Есть хотелось зверски.
Впервые ощутил, что жду не еды, жду водки. Ста "наркомовских" грамм. А, может, и больше перепадет...
- Слушай, у тебя противогаз есть? - спросил вдруг "технарь", оледеневший на морском ветру, как и я. - У меня бидончик налит, технический спиртяга из торпеды. Если через противогаз пропустить... Опасно? Тогда эти, в тридцать шестом полку, гнали через неисправную коробку. А у нас, как в аптеке! Проверим!
- Живем! - вскричал я и помчался одалживать у кого-либо из приятелей противогазную сумку.
Ужинать нас вместе со всеми Работяга не пустил. Звук был все еще не тот... Сказал: остаться! А поесть позже, "по расходу", который на нас заказали.
Вбежал я в наше подземное царство, пахнувшее талым болотом и тухлой капустой. В огромной столовой - никого. Налил мне повар миску дымящихся щей, из большой кастрюли, стоявшей на огне, достал я из валенка свою сломанную ложку. Зачерпнул, с радостью думая о том, что к утру удастся перегнать через противогаз спиртягу и тогда не придется ждать этих тухловатых жиденьких щей как избавления.
В эту минуту опять стали скрипеть, шмякать об воду доски у входа; вошел в своих лохматых, не раз чиненых унтах Иван Як, наш "Батя".
Кожаный шлем на нем тот же, счастливый, потертый, выгоревший, круглые очки-бабочки поблескивают.
Стянул наш "Батя" посинелой от холода рукой шлем с головы, приторочил к полевой сумке, и - к повару, по-доброму:
- Служба, налей сто грамм!
Повар поправил свой мятый колпак вытянулся по стойке "смирно".
-- Не могу, товарищ капитан!
Иван Як вздохнул тяжко, переступил с ноги на ногу..
- Ну, дай глоток, что тебе стоит?
- Не могу, товарищ капитан!
Бурлацкие плечи Иван Яка опустились, хотел уж, видно, уйти и вдруг положил локти на стойку и не сказал - выдавил из себя невозможным для него голосом - молящим, униженным.
- Слушай, старшина. Лейтенант Трофимов, истребитель, сегодня не вернулся, ты на него получил... Наш Петюха Ляпунов в воздухе сгорел - ты на него получил. - Погасшим мертвым голосом он перечислил всех, кто сегодня не мог допить свое...
Лицо у повара-старшины красное, тугое, наглое, известный ворюга, наш старшина. После войны их расстреляют поголовно - от замкомандующего по тылу, который продавал продукты, отправленные в адрес ВВС Северного флота, вагонами, до всех этих старшин, загонявших водку в Мурманском порту, по тысяче рублей за бутылку... Мы еще не знали тогда о таком размахе, но в том, что старшина - жулик, - не сомневались.
А Иван Яку, видать, невдомек было, что он унижается перед прохвостом. Тянет свое:
- Ну, дай, старшина! У тебя два литра сегодня накопилось... непредвиденных. Тяпнем за упокой души.
