Почему евреев не предупредили о поголовном истреблении? Наверное, это вопрос риторический. Как и тот, почему комиссия по репатриации, в которой были и советские чиновники, отдала польских евреев в руки зондеркоманд, в печи Освенцима...
Когда наш госпиталь выезжал из Борисова, налетели немецкие бомбардировщики. Кто-то затащил меня в полузакопанную трубу, она спасла меня, хотя близкий разрыв бомбы оглушил. На какое-то время потеряла сознание. Когда наконец выбралась из трубы, наших машин не было. Царили хаос и паника. Над лесом спускались немецкие парашютисты и какие-то машины. Они оказались танкетками, которые открыли огонь по разбегавшимся красноармейцам.
А ведь нам действительно говорили, что немцев задержат на реке Березине, где в свое время задержали Наполеона. Увы, Сталин не был ни Кутузовым, ни Барклаем де Толли... Мы бежали на Оршу, которая к тому времени была уже окружена гитлеровскими десантниками. Мы расположились под Смоленском, приняли раненых, которые тут же были уничтожены массированным налетом. Это был ад: города, которые мы меняли, едва обосновавшись, порой сгорали в тот момент, когда мы в них въезжали. Из Смоленска -- в Сычевку, из Сычевки на Ржев... В конце концов госпиталь, потерявший большинство врачей, обосновался в Рыбинске, затем в Ярославле на Волге. Нас перестали бомбить лишь в Гурьеве, на Каспийском море, но и там мы долго не оставались. Вскоре госпиталь был раскинут у подножья Алтайских гор. Дальше бежать было незачем, армия начала теснить немцев...
Наш 435-й госпиталь имел свой санитарный поезд, и большую часть своего служебного времени во время войны я провела на колесах; у Ладожского озера, где мы грузили раненых с Ленинградского фронта, под Москвой; впрочем, где только нас не носило...
Наш поезд был обычным типовым санпоездом военного времени, с обычными вагонами для раненых, купейными -- для администрации, операционным вагоном, вагоном -- складом продуктов и медикаментов, который однажды разлетелся от прямого попадания бомбы так, что ничего нельзя было собрать...
Когда поезд был переполнен ранеными, медперсонал спал в товарных вагонах-теплушках, на мешках с сеном. Операционный зал работал круглые сутки, вместе с ним и мы, сестры. Всю тяжелую работу, погрузку-разгрузку раненых, мешков с продуктами и прочего проделывали женщины (мужчин у нас почти не было). Конечно, мы же и кормили раненых. Главным образом, желтой кашей Дейса. После войны я не раз просыпалась в тревоге, потому что не слышала стука колес, означающих, что все благополучно: поезд движется... А сколько раз мы по разным причинам отставали от поезда и потом доказывали военным комендантам, что мы не дезертиры. Скольких хоронили, сорвавшихся под колеса. Тяжелое было время и славное. Время горечи и бескорыстного энтузиазма.
Случайно узнала, что родители мои живы, эвакуированы в колхоз возле Ташкента. Живут в доме из кизяка (из глины и навоза), едят жмых, предназначенный для коров. Мне дали разрешение их посетить, и, нагрузившись продуктами, которые у меня, увы, разворовали, я отправилась к ним.
Что говорить? Это было голодное время. Буханка хлеба на черном рынке стоила 800 рублей, что равнялось месячной зарплате врача. Корова была священным животным, спасала жизни.
Когда вернулась в свой госпиталь, он находился уже на Волге, возле Сталинграда.
1 июля 1944 года немцев выбили из Борисова, он был под немцами три года. Улица наша сгорела. Евреев в городе больше не было. Их уничтожили 20 октября 1941 года в три часа ночи, когда добровольцы-белорусы, вместе с украинскими и латышскими отделениями шуцманов, окружив гетто, погнали всех евреев в сторону Борисовского аэродрома, где были заранее вырыты огромные ямы.
"Добровольцы-белорусы?!" Я была шокирована рассказами двух женщин, которых не добили, и они выбрались из ям ночью. Мне было горько, так как была ранее убеждена, что белорусы -- самый лучший народ на свете, хотя и бедный. Увы, белорусы, спасавшие евреев, были почти так же редки, как и украинцы или латыши, которые зверствовали в Белоруссии так, что ими пугали детей.
Конечно, был и крестьянин Мазуркевич, с которым я переписываюсь по сей день: он спрятал в подполе пятнадцать евреев, а когда об этом пошли слухи, вырыл для них в лесу землянку. Там и спасал, пока не отвел в партизанский отряд еврея Николая Дербона (в Богомольском районе). Но "шмальцовников", выдававших евреев за кусок сала, было столько, что и по именам не перечислишь... В Белоруссии, по официальным данным, погибло 375 тысяч евреев.
С Белоруссии и начался "космополитический" сталинский погром; в 1948 году в Минске был убит руководитель московского еврейского театра Михоэлс, член еврейского антифашистского комитета. Слух об этом распространился сразу же. Я училась в Минске, и мне показали место, где, как считалось, Михоэлса и его спутника сбил грузовик. Следов крови не было, или их тщательно замыли. Убийство Михоэлса было сигналом приступить к расправе. Вскоре были арестованы, а затем расстреляны многие еврейские актеры, поэты, писатели, издательские работники. Уничтожены еврейские библиотеки, культура на идиш "ушла в подполье", как сказал мне библиотекарь, прятавшийся в те дни от КГБ так же, как ранее он прятался от немцев.
В те дни арестовали моего отца. Начальник отца, главный по заготовке лесных продуктов, вор с большим партийным стажем, решил использовать антисемитскую конъюнктуру и обвинил отца в разбазаривании государственного имущества. Суд был короткий. Моему отцу было 75 лет. Ему дали десять лет тюрьмы и лагерей строгого режима. И он, конечно, не вернулся бы. Но тут подох Сталин. Новый состав суда, по нашему ходатайству, пересмотрел дело, и тогда выяснилось, что начальник-партиец присвоил деньги, а вину свалил на еврея-служащего. Начальник и его бухгалтер получили по 15 лет тюрьмы, а отца освободили, как невинно оклеветанного.
Наверное, антисемитская истерия поутихла бы, если б Хрущев на XX съезде партии рассказал об антисемитском характере процесса врачей. Но он этого не сделал. Мою дочь по-прежнему избивали, как некогда меня поляки-соседи, разбившие мне голову. Вырезали на ее новом пальто шестиконечную звезду.
Нет, еврей, в котором не умерло чувство собственного достоинства, на мой взгляд, в СССР жить не может. Я это начала понимать еще тогда, когда узнала в 1939 году о работе советско-германской комиссии по репатриации всех, кроме евреев.
Репатриационные комиссии всегда держались этого правила. Не случайно республиканский комитет по репатриации одно время возглавлял "интернационалист" по имени Чучукало, когда ему не удалось удержаться на должностях первого секретаря обкома. О Чучукало пишет в этой книге бывший советский адвокат Гаско, можно легко представить себе, как это Чучудище проявляло себя на новой государственной должности...
Евреи, убеждена, должны уехать из России, кто бы ни ставил им палки в колеса. И уехать туда, куда они хотят.
Люди рождаются для счастья, а не для расистских смотров на военном плацу.
А националисты пусть вопят, на то они и националисты...
Фрида АРШАВСКАЯ
ОБРАТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ
(В АНКЕТАХ ОПУЩЕННАЯ)
В 1924 году меня исключили из школы как социально чуждый элемент: у отца был дом. Такой же дом, который есть у каждого канадца, даже самого бедного. Только похуже. Дом этот перерыли вверх дном дважды: искали золото. Не нашли, но, на всякий случай, арестовали отца и старшего брата, которых, впрочем, держали в тюрьме недолго. Несколько лет за домом следили: на всю жизнь запомнился черный, с сиреневым белком, глаз милиционера за окном. Окна были закрыты ставнями. Огромный, страшный, как бездна, черный глаз, припавший к щели между оконными ставнями. Все детство он мне мерещился, этот страшный глаз...
В 1948 году прибыл на танковый завод партийный деятель. Не то из львовского обкома, не то новый парторг ЦК партии на заводе. Теперь уж не помню точно. Но по сей день помню суховатый злой голос: "Как она сюда попала? Кто ее принял на военный завод?" Это он заметил меня. У него был зоркий "глаз на евреев", какой был, по рассказу брата, у офицера СС, который разыскивал в лагерях военнопленных солдат-евреев. Через несколько дней меня уволили. Это было время "космополитического" погрома. Несколько лет была без работы, не брали нигде. В 1956 году взяли, наконец, на трикотажную фабрику. Не инженером. Об этом и не мечтала. Приняли рядовой станочницей -- резать и сшивать резину... В цеху слова "еврей" просто не существовало. Только и слышалось: "Жид! Жиды! Из-за жидов!.." Молчала, не жаловалась: росла дочь -выгонят, не прокормишь... Только однажды не выдержала, когда бригадирша -горластая антисемитка стала отнимать часть моего заработка и приписывать его сменщице-украинке. "Не все же жидам", -- сказала бригадирша, когда ее уличили в бухгалтерии завода.
