Вот в чем моя несомненная вина, потому что упиваясь обидой, пониманием собственной правоты, логикой увидевшегося прямого падения, подтверждавшего всякого рода предположе-ния, я поступал всего лишь как гордец и честолюбец. Быть может человеку следовало подать руку, а я азартно ловил в его действиях подтверждения выстраиваемой за него чуждой мне его позиции, продолжал таить от него подуманное о нем, сказанное...

А что происходит там, на каком-то этаже снаружи благополунного дома? Быть может, подлинное страдание, готовность откликнуться, или незнание, что есть путь иной - истинный? Быть может, там ждали меня, а я не постучал, моего слова, а я таил его про себя, моей книги, а я показывал ее всем вокруг?

Человека нельзя считать конченным, пока он жив, в забвении этого моя вина перед товарищем, а потому все более важной кажется работа, которую следует завершить: быть может, кто-то еще поймет единственность открывшейся мне однажды дороги.

5

Как непереносимо огромна сумма вины, ложащаяся на плечи человеку, задумавшемуся однажды о всей своей жизни. Человек верующий, церковный освобождается от нее покаянием, приходит к своему концу причастившись, готовый к встрече там, где всех, говорят, ждет последний Суд. У человека моего опыта, знать не знающего, что такое Церковь, вина растет как снежный ком, а когда годы переходят за сорок, плечи трещат, не выдерживает, лопается сердце, и мы, возвращаясь с похорон, толкуем о феномене массовости сердечных заболеваний, сшибке и радиации.

Быть может, свидетельством литературности избранного мною жанра, хотя я и пытаюсь выдавать его за дневник, служит как раз то, что, из всей суммы содеянного мной, я выбираю немногое, самое для себя тяжкое. Приятели будут снисходительно улыбаться, говорить об очередном пети-же, об умолчании известного даже им, с чем сталкивался, разговаривая о предыдущих двух книгах, выслушивая сетования и поучения. Что я могу сказать, кроме того, что помимо предполагаемого читателя у меня есть Свидетель, Коему и без того ясен мой замысел, а читателя я предваряю заранее, процитировав из "Выбранных мест" Гоголя:

"...а иной даже требует от меня какой-то искренности и откровенности, не понимая сам, чего он требует. И к чему это пустое любопытство знать вперед, и эта пустая, ни к чему не ведущая торопливость, которою, как я замечаю, уже и ты начинаешь заражаться? Смотри, как в природе совершается все чинно и мудро, в каком стройном законе, и как все разумно исходит одно из другого! Одни мы, Бог весть из чего, мечемся. Все торопится. Все в какой-то горячке. Ну, взвесил ли ты хорошенько слова свои: "Второй том нужен теперь необходимо"? Чтобы я из-за того только, что есть против меня всеобщее неудовольствие, стал торопиться вторым томом, так же глупо, как и то, что я поторопился первым. Да разве уж я совсем выжил, из ума? Неудоволь-ствие это мне нужно; в неудовольствии человек хоть что-нибудь мне выскажет. И откуда вывел ты заключение, что второй том именно теперь нужен? Залез ты разве в мою голову? Почувство-вал существо второго тома? По-твоему, он нужен теперь, а, по-моему, не раньше как через два-три года, да и то еще, принимая в соображение попутный ход обстоятельств и времени. Кто ж из нас прав ? Тот ли, у кого второй том уже сидит в голове, или тот, кто даже и не знает, из чего состоит второй том ? Какая странная мода теперь завелась на Руси! Сам человек лежит на боку, к делу настоящему ленив, а другого торопит, точно как бы непременно другой должен изо всех сил тянуть от радости, что его приятель лежит на боку. Чуть заметят, что хотя один человек занялся серьезно каким-нибудь делом, его торопят со всех сторон, и потом его же выбранят, если сделает глупо, - скажут: "зачем поторопился?"

Я все думаю о специфике книги, ее жанре, примериваю и отбрасываю форму, толкую об этом сам с собой в этой, другой тетради, с товарищами, делюсь соображениями о своей работе. А она между тем уже живет, существует, ей не нужна форма, одежда, в которую я, по тем или иным, существенным или не очень, соображениям хочу ее принарядить. Я верю, что есть в ней собственный внутренний закон, которому она будет верна. Жизнь, которой я живу, неминуемо находит себе место в этой тетради, и было бы странно, если б случилось иначе, хотя мудрено в связи с этим говорить о замысле, композиции, уточнении мысли и выстраивании всего здания.

Но это лишь в том случае, если считать собственную жизнь и все, что происходит в тебе - свою судьбу, ее логику, путь, которым идешь, бессмысленным нагромождением случайных встреч, ничего не стоящих событий и никому не интересных переживаний. Но если поверить в светящуюся перед тобой дорогу - все становится на свое место и каждая пустая со стороны мелочь получает смысл и предназначение.

Книга еще пишется, но уже существует, постоянно вступает в контакты с людьми, так или иначе ко мне, а стало быть и к ней относящимися. Меня действительно торопят, я слышу бесконечные пожелания и соображения, ловлю себя на том, что даже здесь, в своей с таким невероятным трудом вырванной свободе, лишаюсь ее. Это и соображения о нужности книги - сегодняшней, о важности опыта поколения, зафиксированного в ней, для читателя - нашего и на Западе; о том, что мало ли что со мной произойдет - книга может пропасть, намеки на недостаточность моего личного мужества и неготовность к предстоящему, что я, как страус, прячу голову, а не иду навстречу судьбе; вот сегодня есть возможность отдать ее в надежные руки, она улетит куда надо, а завтра такой возможности не будет; или о том, чтоб включить то-то или то-то, назвать того-то или того-то, придать форму такую или сякую, исправить сказанное или договорить недоговоренное.

И я чувствую, как соображения, не имеющие никакого отношения к делу и моей судьбе, начинают меня обволакивать, я ступаю на обочину, в сторону, пытаюсь проверять себя на страх и на мужество, на готовность к тому или иному, начинаю торопиться, подсчитывать дни, бежать куда-то, чтоб не опоздать к поезду, задумываюсь о справедливости или несправедливости тех или иных соображений: о ком-то или о чем-то я забыл, опустил, а там больше логики и характерности, и если б сделать так, а не иначе, нажать тут и отпустить там - получилось бы ярче и точнее...

Это беда любых контактов и отношений, а что до соблазна, то не было ли трижды отвечено на три искушения в пустыне столь полно и навсегда, что нелепо задумываться о собственных аргументах по таким ничтожным поводам.

6

Вечер, темные окна, в печи ярко горит, трещит хворост, на стуле возле кровати кот, а на кровати старуха перебирает руками одеяло, перекатывает голову на подушке, голос у нее отчаянный: так бывает, когда сдержанный, никому своих слабостей не показывающий человек остается один и знает, что никого нет, никто не услышит: "Ужель не придет? Ох, долго как тянется время!.." Но тут распахивается дверь, он входит в клубах морозного воздуха, и ее на мгновение отпускает, хотя времени все равно уже не осталось. А он, увидев ее и содрогнувшись от ужаса, произносит вырвавшиеся по слабости, такие понятные слова: вот, мол, сбежал Бог знает откуда, преодолел, чтоб прибежать сюда, Бог знает что, мечтал забыться, вздохнуть посвободней, полегче, а тут так тяжко... Ей совсем плохо, она говорит, что ноги почти застыли - а он уже опомнился, перебивает ее, он уже понял - главное остановить ее, ему становится страшно, захлебываясь, он начинает ее заговаривать, что-то вспоминает, перебивает сам себя, набрасывает на стул веревку, берет в руки хворостину - они мчатся вскачь, вороной несет их на званый пир к королю, она удобно привалилась к спинке саней, вороной все быстрей, она слышит гулкий звон, ей становится страшно, слышится тревожный шепот, чьи-то тяжелые вздохи, в глазах полыхает свет... Но он снова перебивает ее, говорит о музыке и танцах во дворце - их ждут, у ворот святой Петр с ключами, он кланяется, приглашает ее, подносит ей стаканчик винца, блюдо пирожных... Он щелкает кнутом, гонит лошадь, дорога летит под копытами, но ей все трудней и трудней... "Ох, Боже ты мой! А скоро ль конец будет этой дороге? Устала я больно... Совсем затекли мои руки и ноги... Закрыла глаза я; но ты - молодец, я верю - меня привезешь куда надо..." А он говорит и говорит; вот уже виден дворец, толпа у ворот расступи-лась здесь не было гостей достойней его старой матери: "Ага! Сам хозяин Господь милосердный! Тебе, святой Петр, от него попадет! Довольно ломаться, слуга мой усердный, пусть матушка Осе свободно войдет..." Он оборачивается со смехом - вот-вот он и сам влетит на своем вороном во дворец вслед за матерью, он уже слышит музыку, перед ним расступивша-яся толпа... Он оборачивается и видит: она побелела, глаза остановились, уперлись в него, он прикасается к ее лбу, бросает веревку: "Так вот что! Поездка закончилась скоро, и может теперь отдохнуть вороной". Он закрывает ей глаза и прижимается щекой к ее губам...