В это время он был со мной ежедневно; и затем он, каждый раз, когда вызывал в памяти эти истины, начинал смеяться над своими прежними учениями, как над чем-то совершенно противоположным сказанному в Слове. Я слышал, как он говорил: "Не удивляйтесь, что я ухватился за веру, как единственное оправдание, изгнав милосердие, как ее духовную сущность, и таким образом отобрал у людей всякую свободу воли в духовных вопросах, не говоря уже обо всем остальном, что держалось на одной вере, если она принята, как звенья одной цепи. Моей целью был раскол с Римскими Католиками, и не было другого средства для выполнения этой задачи и достижения цели. Не то удивительно для меня, что я сам заблуждался, а то, что один безумец смог стольких свести с ума", - и с этими словами он посмотрел искоса на некоторых известных в его время авторов догматических сочинений, преданных последователей его учения, которые не заметили всех противоречий этому в Священном Писании, несмотря на то, что они так очевидны.
Испытывающие ангелы сказали мне, что этот основатель ближе к обращению, чем многие другие, убедившие себя в оправдании одной верой, поскольку в детстве, до того, как он начал реформацию, он воспринял учение о превосходстве милосердия. Потому-то в своих сочинениях и в своих проповедях он преподнес великолепное учение о милосердии. Из всего этого надо заключить, что его учение об оправдании одной верой коренилось в его внешнем природном, но не во внутреннем духовном человеке. Иначе у тех, которые в юности убедили себя в том, что в милосердии нет духовности; такое бывает само собой, когда оправдание одной верой основывается на доказательствах.
Я разговаривал с принцем Саксонским, с которым Лютер общался в мире. Он рассказал мне, как часто укорял Лютера за то, в частности, что тот отделял милосердие от веры, и провозглашал веру, а не милосердие, средством спасения, хотя не только Священное Писание связывает их, как два всеобщих средства спасения, но и Павел ставил милосердие выше веры, говоря, что есть три: вера, надежда и милосердие, и большее среди них - милосердие (1 Кор. 13:13). Лютер, однако, каждый раз возражал, что он не может поступать иначе из-за Римских католиков. Принц этот теперь среди блаженных.
797. Что касается Меланхтона, то мне было дозволено многое узнать о его судьбе с того времени, как он только попал в духовный мир, и далее, причем не только от ангелов, но и от него самого, ибо я беседовал с ним много раз, хотя и не так часто, и не так близко, как с Лютером. Объясняется это тем, что он не мог приблизиться ко мне, поскольку посвящал все свои исследования только оправданию одной верой, но не милосердию; я же был в окружении ангельских духов, преданных милосердию, которые препятствовали его сближению со мной.
Мне рассказали, что для него, как только он вошел в духовный мир, был приготовлен дом, подобный тому, что был у него в мире. Так бывает там с большинством новоприбывших, благодаря чему они остаются в неведении о том, что они уже не в природном мире, а время, прошедшее с момента их смерти, кажется им не более чем сном. Все в его комнате осталось по-прежнему; у него был тот же стол с теми же письменными приборами и ящиками, и книжный шкаф. Поэтому, как только он оказался там, словно очнувшись от сна, он сел за стол и продолжил писать. Писал он снова об оправдании одной верой, и продолжал писать на протяжении нескольких дней, ни словом не упомянув милосердие. Почувствовав это, ангелы послали спросить его, почему он не пишет также и о милосердии. Он ответил, что церковь ни коим образом не связана с милосердием, поскольку, если бы милосердие было принято в качестве существенной составляющей церкви, человек присвоил бы себе и заслугу оправдания, а значит, и спасения тоже, лишив этим веру ее духовной сущности.
Когда это стало понятно ангелам, бывшим у него над головой, и об этом услышали ангелы, сообщавшиеся с ним, когда он был вне своего дома, они удалились. (У каждого новоприбывшего есть ангелы, сообщающиеся с ним первое время.) Через несколько недель с этого момента все, чем он пользовался в своей комнате, стало постепенно затуманиваться и исчезать, пока, наконец, не осталось ничего, кроме стола, бумаги и чернильницы. Наряду с этим стало казаться, что стены его комнаты покрыты побелкой, пол вымощен желтым кирпичом, а сам он оделся в более грубую одежду. Удивившись этому и расспрашивая окружающих, отчего так случилось, он получил ответ, что причиной тому - отделение им милосердия от церкви, тогда как на самом деле милосердие есть сердце ее. Поскольку он непрестанно отвергал милосердие, и продолжал писать о вере, как об одном и единственном существе церкви и средстве спасения, все более отдаляя милосердие, то он очутился в одной из подземных мастерских, полной подобных ему людей. Когда он хотел уйти, его задержали, объявив, что такова участь всех изгоняющих из дверей церкви милосердие и добрые дела. Тем не менее, поскольку он был одним из реформаторов церкви, по указанию Господа его освободили и отправили обратно в его прежнюю комнату, где у него не было теперь ничего, кроме стола, бумаги и чернильницы. Но те понятия, в которых он себя убедил, заставляли его марать бумагу все теми же заблуждениями, и он неизбежно попадал снова к подобным ему узникам, а затем его опять отпускали. Освобожденный, он казался одетым в меха, поскольку вера без милосердия холодна.
Сам он говорил мне, что была другая комната, примыкавшая сзади к его собственной, в которой было три стола, и за ними сидели трое людей, которые, как и он сам, изгоняли милосердие; и там по временам возникал четвертый стол, на котором появлялись разные чудовищные образы, которые, тем не менее, не могли спугнуть их. Он рассказал, что беседовал с этими людьми, и они убеждали его с каждым днем все больше. Как бы то ни было, через некоторое время он устрашился и стал сочинять нечто о милосердии, но написанное сегодня он не мог уже прочесть завтра. Так бывает там с каждым, кто лишь от своего внешнего человека излагает что-либо на бумаге, но при этом не от своего внутреннего человека; пишется это только по побуждению, но не по свободному выбору, и поэтому стирается само собой.
После того, как Господь начал основывать новые небеса, исходящий от них свет заставил его задуматься о том, что он, возможно, ошибается. Поэтому, боясь за свою судьбу, он осознал некоторые понятия о милосердии, заложенные в нем. Находясь в таком состоянии, он обратился к Слову, и тогда глаза его открылись, и он увидел, что Слово везде исполнено любви к Богу и любви к ближнему, и что, как сказал Господь, на этих двух заповедях держатся закон и пророки, иначе говоря, все Слово. С этого времени он переместился дальше на юго-запад, в другой дом. Там он беседовал со мной, и сказал, что теперь его сочинения о милосердии не исчезают, как раньше, но смутно видны на следующий день.
Меня удивило, что звук шагов его напоминал мерное цоканье, словно подкованных сапог по каменному полу. Нужно добавить, что когда какой-либо новоприбывший из мира входил в его комнату, чтобы увидеться и поговорить с ним, он звал одного из духов-волшебников, способного силой воображения создавать различные приятные видения. Тот украшал его комнату росписями, цветистыми коврами и неким подобием книжного шкафа посередине. Но как только они уходили, эти видения исчезали, и возвращалась прежняя побелка и пустота. Однако все это происходило, когда он еще был в прежнем своем состоянии.
798. О Кальвине я слышал следующее. 1. Когда он только прибыл в духовный мир, он был совершенно уверен, что он в том мире, в котором родился. И хотя ангелы, поначалу бывшие в сообщении с ним, говорили ему, что он уже в их мире, а не в прежнем, он говорил: "У меня то же самое тело, те же руки и подобные же чувства". Ангелы поведали ему, что у него теперь субстанциальное тело, а прежде, кроме того, было материальное тело поверх него. Материальное тело было сброшено, и осталось одно субстанциальное, а именно оно делает человека человеком. Поначалу он это понял, но днем позже он снова стал думать, что он все еще в мире, где родился. Причина в том, что он был человеком чувственным, то есть тем, кто верит лишь предметам, доступным ощущениям тела. Из-за этого всякое положение его веры являлось выводом из его собственного разумения, но не из Слова. Он использовал цитаты из Слова только для того, чтобы вызвать одобрение простого народа.
