Ван решил, что это, конечно, та самая, которая рвала лотосы, вышел из-за стола и изъявил ему свою благодарность.
Хуань велел вызвать из села двух-трех лиц постарше и подостойнее, а затем, обернувшись, позвал дочь. Не прошло и нескольких минут, как ворвались густой струей необыкновенные духи, и более десятка красавиц вошли, ведя под руки Фан-юнь. Ее сияющая красота, ее светящее очарование напоминали лотос, освещенный утренним солнцем.
Она поклонилась гостю и села. Толпа красавиц разместилась, служа ей, тут же сбоку. Оказывается, та, что срывала лотосы, была также среди них. Когда вино обошло уже несколько раз, из покоев вышла девушка с нависшей челкой, которой было не более десяти-одиннадцати лет, но красота и изящество манер уже соединились со стройным сложением и привлекательностью. Она с улыбкой подошла и прильнула к локотку Фан-юнь, а осенние волны ее глаз так и двинулись потоками…
– Почему ты, девочка, не в своей комнате, – спросил Хуань, – за каким это делом ты сюда вышла? Это, – добавил он, обратясь теперь к гостю, – Луюнь, Зеленое Облако, моя младшая дочь. Она очень сметливая и способная, может помнить наизусть всех древних классиков.
И велел ей продекламировать гостю стихи. Девочка стала напевно читать третью часть песен «Бамбуковых ветвей»[43]. Читала мило, грациозно – стоило слушать! Когда она кончила, отец велел ей сесть в углу возле своей сестры.
Вслед за этим Хуань обратился к гостю.
– Господин Ван, – сказал он, – вы человек с талантом от Неба. У вас, наверное, обильный запас готовых произведений. Не дадите ли вы вашему покорному слуге возможность услышать и, так сказать, поучиться?
Ван с полной охотой продекламировал одно свое стихотворение в современном стиле и смотрел на всех, сознавая себя могучим. В этом стихотворении были, между прочим, следующие две строки:
Во всем теле остались всего лишь усы и брови жить…
Немного выпив, могу заставить глыбу камней растопиться
[44].
Старец, сосед Вана, повторил эти строки нараспев и раз, и два, и три. Фан-юнь тихо заявила:
– Первая строка – это путник Сунь, уходящий от пещеры Огненных Туч. Вторая же – это Чжу Ба-цзе[45], переходящий реку Сына и Матери.
Вся зала захлопала в ладоши и громко хохотала. Хуань попросил Вана прочесть еще что-нибудь. Ван тогда стал читать и объяснять свои стихи «Речные птицы». Там встречалась такая фраза:
…И вдруг забыл следующую строку. Только он стал сосредоточиваться, стараясь вчитаться, как Фан-юнь, склонившись к сестре, зашептала ей что-то на ухо тихо-тихо, а затем закрыла рот рукой и стала смеяться. Лу-юнь обратилась к отцу.
– Она продолжает стихи моего зятя, – сказала маленькая, – и дает вторую фразу так:
Собачий зад гремит пхын-бба…
Весь стол так и засверкал зубами, а Ван горел от стыда. Хуань поглядел на Фан-юнь гневным взором, и лицо Вана стало понемногу принимать нормальный цвет.
Хуань стал снова просить Вана насчет его изящной прозы. Ван решил, что люди, живущие вне мира, наверное, не знают о восьмичленных изложениях[46].
И вот он хвастнул своим сочинением, которое, как говорится, сделало его «венцом войска» экзаменующихся. Темой были следующие фразы[47]: «Как сыновне-почтителен – (этот) Минь Цзы-цянь!»
«Разламывание» темы у Вана гласило так: «Совершенный человек»[48] «похвалил сыновнее благочестие великого доблестного человека…»
Лу-юнь сказала тут, обращаясь к отцу:
– Совершенный человек ни разу не величает своих учеников по их прозванию[49]. Фраза «Как сыновне-почтителен!» – это как раз чужие слова.
Слыша это, Ван почувствовал, как настроение и вдохновение разом пропали, он стал тускло-унылым. Хуань улыбнулся.
– Девочка, что ты понимаешь? – сказал он дочери. – Не в этом дело… Суди исключительно о литературных качествах!
Ван опять принялся за декламацию. Но как только он произносил несколько фраз, каждый раз сестры непременно шептали что-то друг дружке – по-видимому, слова критики и осуждения. Впрочем, их шепот был неясен, ничего нельзя было разобрать.
Декламируя, Ван дошел до самого красивого места и заодно передал слово судьи-экзаменатора, как его именуют – «патриарха литературы»[50]. Там, между прочим, была следующая фраза: «Что ни знак, то больно подходящ!»
Лу-юнь при этом заявила отцу:
– Сестра говорит, что надо бы вычеркнуть слово «подходящ».
Публика не понимала. Однако Хуань, боясь, как бы эти слова не были издевательством, не решился расспрашивать далее.
Ван кончил декламировать и опять сообщил общий отзыв о сочинении, где, между прочим, стояло следующее:
– Барабан из гэ[51]раз ударит – тысячи цветов одновременно упадут.
Фан-юнь опять, прикрыв рот, говорила с сестрой, и обе они так смеялись, что не могли поднять головы.
Лу-юнь опять сказала вслух:
– Сестра говорит, что барабан из гэ должен бы, собственно, ударить четыре раза!
Публика опять не поняла. Лу-юнь открыла рот, желая сказать, но Фан-юнь, сдержав смех, крикнула на нее:
– Смей только сказать, девчонка! Забью насмерть!
Публика пришла в большое смущение, и все стали друг перед другом догадываться и судить… Лу-юнь не могла вытерпеть.
– Вычеркнуть слово «подходящ» – это значит тогда: «Что ни знак, то больной, и, следовательно, не идет»[52]. В барабан ударить четырежды – это значит: «Не идет, и опять не идет!»[53]
Публика хохотала.
Хуань сердито выбранил дочь. Затем он встал со своего места и налил Вану чарку, извиняясь перед ним бесконечно…
Раньше Ван, хвастаясь и кичась своим талантом и своею славой, совершенно искренне не признавал тысячелетий… Теперь же, когда дошло до этого, дух его как-то осекся, упал… Он сидел и только потел, потел неистово.
Хуань, желая польстить Вану и утешить его, сказал:
– У меня, кстати, есть одно словечко… Прошу всех за столом дать ответное построение:
«У почтеннейшего Вана на теле повсюду нет ни одной крапинки, которая не напоминала бы яшму-драгоценность»[54].
Еще не успела публика справиться с антитезой, как Лу-юнь в тон отцу уже говорила:
«У досточтимого Миня на голове – еще проведи он полвечера – сейчас же образуется черепаха».[55]
Фан-юнь усмехнулась[56], но сердито крикнула и рукой раза четыре повернула у девочки в ребрах.
Лу-юнь выскользнула от нее.
– Разве я вмешиваюсь в твои дела? – сказала она. – Ты же ругаешь его все время и не считаешь это проступком… А если фраза от кого другого, так уж и не позволяется?
Хуань крикнул ей, чтоб убралась, и она наконец со смехом ушла.
Соседи-старцы стали прощаться. Служанки проводили мужа и жену во внутренние покои, где лампы, свечи, ширмы, постели и вся мебель окружала их в самом полном и изысканном отборе. Ван поглядел еще – и в самой спальне, в альковах, увидел целые этажерки книг в костяных застежках[57], нет такой, которой бы здесь не было. Стоило осведомиться о чем-либо трудном, как бы незначительно то ни было, книги, как эхо, отвечали бесконечностью[58]. Вот тут только Ван уразумел наконец безмерную безбрежность[59] и познал стыд.