- Как он там? - спросила тихо.
- Не знаю, что и думать. Какой-то бес вселился в него: так и поджигает, так и поджигает. Память его вернулась... О моем рассказал, - Кылына вытерла слезу. - Нездоров Антик, Марийка, весь в горячке.
- Но ведь работает! Хотели его вчера Максим с Варивоном забрать, пусть бы отдохнул немного, но куда там! Не подпускает никого и близко... Вот я и думаю: какое желание надо иметь, чтобы ни за что так трудиться.
- Умелый! Смотри, что оно вырисовывается.
- В плену он подручным у мастера был, вот и набрался.
То здесь, то там начали появляться у калиток марковчане, головы вверх.
- Вот тебе и Антик! Вон что выделывает!
- Да, свечка его горит ясно...
...Солнце уже за камень прячется, тень от него, вначале дрожащая, а потом загустевшая, как вода Коптяйки, ложится на Марки.
Антик спешит. Болят грудь и голова. Сердце будто кто-то клещами сжал.
Вот уже и вечер упал на ущелье. Ползет выемками упрямо выше и выше. Антик и молотка уже не видит.
Опускается на землю, садится на широкую лавку-топчан. Болезненным близоруким взглядом ощупывает руки:
- Еще неделю-две...
Белячок вертится возле ног, поскуливает, потом лает и бежит вниз. Вскоре из темноты выплывает Михась:
- Вот, дядечка, это мама вам передали, это тетка Марийка, это Зинка, это бабка Ганка... Посуду мама завтра заберут, а я побежал.
И нет Михася. Но, видимо что-то вспомнив, показывается вновь из темноты:
- Дядечка, дядечка, женщину мы узнали, а солдат - кто?
- Солдат? Солдат... Иванко.
- Это какой?
- Как "какой"? Он здесь стоит, а я вот здесь. И фашисты в черных мундирах... Нет, нет, тверд наш Иванко, как камень, крепкий, как дуб... "Ну, а ты?" - подбегает ко мне один. "Я - подручный", - говорю ему. "А-а, подручный!" - и начинают руки выкручивать, зубы выбивать... - Глаза Антика застыли. И сверкают в темноте, как металл. - Но ничего, я отблагодарю. - Он взглянул на камень, нависший над пропастью. - Все отдам до капли...
Михась тихонько уходит, а Антик долго еще с кем-то разговаривает. Затем укладывается на лавку-топчан, так и не дотронувшись до еды.
...Антик вырубил не самого Иванка, а тень его. А рядом женщину, печальную, чего-то ждущую. Пусть ждет, как и все ждут, и надеется. Пусть тревожная надежда держит ее на свете, хотя мы и знаем, что сын ее убит...
Не поднялась рука Антика на эту надежду. Далеко-далеко в тумане упал солдат, а мать ждет...
Людская скорбь льется-сеется через густое сито, сплетенное из солнечных лучей.
Материнская скорбь, вечная, как эти горы, падает на село, на притихших сельчан.
- По-ученому это называется горельеф, - нарушил кто-то долгое молчание.
- Да и видно: человек горе льет.
- Ждала, ждала, да и застыла в том ожидании...
Антику все безразлично. Лежит на лавке-топчане, улыбается.
Прибежала Кылына с узлами, одета по-праздничному:
- Ой, Антик, что там творится! Народу!.. Даже из Васильковского района есть. Из области в белых шляпах наехало. Максим их ведет сюда... Иди поешь. Сегодня воскресенье, так я вареничков с вишнями наварила. Иди же, Антик, а то ведь придут, как же тогда есть...
И тут взгляд ее упал на Белячка: пес тихо-тихо сидел возле Антика.
- Да ты что, Антик, а? Ты что! Вон сколько к тебе людей пришло, ты только взгляни!..
