Я загасил бычок. Как оказалось - вовремя. В комнату ввалились два дюжих медбрата - помощники палача, заплечных дел мастера.
- Ну-ка?! - удивлённо воскликнул один из них.
- Эта сумасшедшая обезьяна сумела протащить курево!
Санитары многозначительно переглянулись - они были не прочь поиграть в кошки-мышки.
- Сейчас лечить тебя будем, - сказал один из них.
Его квадратные челюсти пытались выдавить на губах нечто, похожее на улыбку.
- Лечи, - согласился я.
- А что куришь? - спросил второй.
- Смотри - благородные! - я швырнул ему в морду пачку сигарет и прыгнул вперёд.
Для них это оказалось полной неожиданностью. Одному я, кажется, сломал нос, но второй, уже в дверях, раскроил мне череп чем-то тяжёлым, зажатым в и без того пудовом кулаке. Мир взорвался ярко алым фейерверком.
- Вот же сволочь! - прогремело откуда-то с небес.
Пол стремительно рос перед глазами...
* * *
- Страшно, атаман? - стрелец легко, беззлобно подтолкнул меня к свежеструганному помосту.
- Самую малость, - ответил я и шагнул вперёд.
На помосте чинной походкой хозяина уже расхаживал палач, с любопытством поглядывающий на меня сверху вниз. Там же стоял уже хорошо знакомый мне рыжебородый дьяк. Он нервно перебирал в руках грамоты с моими винами и старался не смотреть в мою сторону.
Боже, сколько сегодня сошлось людей! Я обвёл взглядом площадь. Тысячи! Одни пришли хоронить. Они стояли в первых рядах - толстобрюхие бояре, важные воеводы в праздничных нарядах. Словно на пир собрались! В чёрных клобуках стояли попы и монахи. Другие, постоянно оттесняемые двойным, усиленным рядом стрельцов - те, которым я обещал волю. Они пришли прощаться.
Князь Одоевский дал дьяку знак рукой. Тот, откашлявшись, начал громко читать. Слова пудовыми глыбами падали и впитывались в заворожено молчавшую площадь.
-...вор и богоотступник, изменник донской казак Стенька Разин, забыв страх божий и крестное целование великого государя нашего Алексея Михайловича и его милость, изменил и, совравше, пошёл с Дону для воровства на Волгу. И на Волге многие бесчинства учинил...
- Поделом тебе, христопродавцу! - донеслось из передних рядов. - Вор!
Я улыбнулся им. Вон какая честь - всё войско выстроили, уважили. Хотелось крикнуть, обратиться к людям: "Простите, Христа ради, что не сумел дойти до вас, донести своё слово, не смог дать обещанную волю!" Я вглядывался в тысячи лиц, обращённых в мою сторону - вдруг увижу кого знакомого...
-...ты ж, вор Стенька, со товарищи, забыв страх божий, отступив от святыя соборныя и апостольския церкви, будучи на Дону, не велел новых церквей ставить, не дозволял церковное пение, а венчаться указал возле вербы.
- Антихрист! - выплюнули из первого ряда. - Безбожник!
- Брехня всё это! - крикнул кто-то из серой толпы за спинами стрельцов.
Я не заметил кричащего - его спугнули проснувшиеся, засуетившиеся стрельцы, которые принялись теснить бердышами шумящую, как Хвалынское море, толпу. Бояре испуганно крестились.
Выдержав паузу, дьяк стал зачитывать мои злодейства в Царицыне, Астрахани, Чёрном Яре, вспомнил бедного воеводу Прозоровского с семьёй, да его малых детей, брата, князя Львова, мои прелестные грамоты и отважное сидение Милославского в симбирском кремле.
- Много вы про меня расписали! - я насмешливо улыбнулся.
Людское море шумело, я услышал уже знакомый крик:
- Извет это, батька - мы тебе верим!
Людское море стало напирать на стрелецкие бердыши. Кричащего не было видно.
Значит, не один я здесь стою - со мной на этом помосте стоит, волнуясь, забитая, окровавленная судами воевод Русь. Я развернул плечи, гордо вскинул голову, а рыжебородый дьяк, косясь на меня, волнуясь и захлёбываясь, торопливо дочитывал:
-...и в воровстве были четыре года, и невинную кровь проливали Стенька и его брат Фролка, не щадя и младенцев.
Я посмотрел на небо - какое оно сегодня необыкновенно голубое, чистое, незамутнённое ни единым облачком. Видно, тоже решило проститься со мной и ждёт принять мою грешную душу...
-...а ныне радением Войска Донского атамана Корнея Яковлева и всего Войска и сами вы пойманы и привезены в Москву, в расспросе и с пыток в том своём воровстве винились...
- Ни в чём я не винился, лампадная твоя душа! - бросил я дьяку.
Тот поёжился и дочитал ломающимся, переходящим в хриплый крик голосом:
-...и за такие ваши злые и богомерзкие дела и измену государю нашему, царю и великому князю Алексею Михайловичу и разорение всего Московского государства по указу царя и великого князя Алексея Михайловича приговорён к казни четвертованием!
Крик дьяка перешёл в нервный всхлип. Он торопливо свернул свиток трясущимися руками, перевязал его шёлковым шнурком и кивнул палачу:
- Делай своё дело.
- Начинай! - подхватили бояре.
Крестясь, дьяк спешно сбежал с помоста.
Палач остановился передо мной, многозначительно кивая на плаху с топором.
- Прощай, атаман! - взвился над толпой чей-то пронзительный и высокий голос.
- Прощайте, робята! - крикнул я в ответ внезапно притихшей толпе.
- Речей и исповеди не полагается, - хмуро бросил палач и подтолкнул меня к плахе.
- Успеешь! - зло прохрипел я, отталкивая его в сторону.
Я повернулся к золотым куполам храма Покрова и медленно перекрестился.
- Господи, прости и упокой мою многогрешную душу! - прошептал я, повернулся к замершей толпе, молча, как водится, поклонился по православному обычаю на все четыре стороны. - Простите, люди добрые, если чего не так сделал! - крикнул я, охватывая взглядом тысячи напряжённо застывших, запрокинутых к небу лиц. - Простите!
Я почувствовал внезапное облегчение, словно действительно был прощён. Не осталось страха перед смертью и мучительной болью. Словно с небес спустилось озарение и покой - я почувствовал, как внутри меня растёт умиротворение и постепенно растворяет гнев, горечь и ненависть. Когда-нибудь придёт другой, похожий на меня, а сегодня я встал на место того, кто был до меня. Эта встреча с палачом и плахой уже не раз повторялась и не раз повториться.
Я молча растянулся на плахе, широко раскинув в стороны руки и ноги, приготовившись к четвертованию. Смерть рано или поздно приходит, она всё равно неизбежна для всех людей.
Я стал чуть слышно читать всплывшие откуда-то из глубин памяти строки. Надо мной раскачивалась незамутнённая синева неба.
"Вдоль обрыва, по над пропастью, по самому по краю
Я коней своих ногайкою стегаю, погоняю.
Что-то воздуху мне мало - ветер пью, туман глотаю,
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!"
На площади царила неестественная, испуганная, ожидающая развязки тишина. Я услышал, как натужно хрястнул топор, пройдя сквозь мясо и кость, впился в дерево. напитывая его кровью. Я почувствовал, как правая рука дёрнулась и скатилась с помоста, стремясь одной ей ведомым желанием наказать обидчика. Я закрыл глаза и крепко стиснул зубы, чувствуя, как тяжело рвутся из груди слова:
"Сгину я - меня пушинкой ураган сметёт с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром,
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту..."
Тишина. Неестественная тишина испуганной птицей металась по застывшей площади. Вновь раздался страшный рубящий удар. Застонала плаха, поливаемая моей кровью. Не выдержал, забился в руках стрельцов у подножия помоста Фрол:
- Брат! Брат, прости меня! Прости! А-а-а-а! Отпустите меня, а-а-а!
Я с трудом оторвал от плахи голову - странное дело, в небе появились алые облака и нависли над глазами. На шее вздулись жилы, когда я, тужась, закричал:
- Молчи, Фрол! Молчи!!!
- Атаман!!! - крикнул кто-то из толпы.
Толпа ожила, колыхнулась, как бушующее море и взорвалась плачем и слёзным криком.
- Чтоб тебе! - буркнул испуганно озирнувшийся через плечо палач и торопливо занёс над головой окровавленный топор.
