* * *

Мы бежали под жарким солнцем уже двадцатую милю. Наконец я тряхнул оранжевой гривой, облизнул сухой нос и мощные белоснежные клыки и устало лег у алтареподобного камня, зорко оглядывая окрестности желтым зрачком. Она присела рядом и принялась зализывать воспаленную рану на боку. То, что мы были вместе, искривляло линии судьбы и вносило в запланированность проявления великолепную непредсказуемость, чреватую какими угодно неожиданностями, вплоть до возникновения нового Сущего. Но для нас, блуждающих по пустыне в поисках добычи, все это было еще далеко впереди. И бритвенный станок еще лежал куском необработанной руды на краю ущелья безымянной реки, блестя вкраплениями слюды в свете местной звезды.

* * *

- Почему мы так глубоко храним свои звезды? - Я привык к тому, что вы не имеете цели жизни... А, впрочем, давай попробуем. Ты счастлива и в несчастье, не так ли?.. Держи. Возникло движение. Оно не препятствовало недвижимости в зияющей наполненности протяженности, и все было невероятно обильным, теплым и нежным. - Как взгляд матери на спящего младенца. - Да, притягательней не сыскать. - Я никак не могу привыкнуть к тому, что неудачных попыток просто не бывает. - Закон альтернатив... - он не мог оторвать взгляд от рождающегося. - А как же закон отсутствия законов? - Как и все остальное. - он, наконец, оторвался от созерцания, шаловливо сверкнул невыразительным взглядом без глаз, в глубине которого лишь с десяток звезд совершали хоровод открытий, одарил ее улыбкой без лица, отвернулся, замер вокруг себя и вдруг пенным валом стремительного воплощения унесся к границам проявленного. Она тихо наблюдала. - Почему тебя так влечет к телесному? - она уже знала ответ, но пока еще в знаках Девяти. - Ты открыла для меня простор, дала мне интенсивность, сломала то, что должно было быть, ввела в вертикальность пребывания, когда все сразу, но ничему нет места. И ты не устаешь учить меня вопросам. Что же я еще могу ответить. Ты для меня - все. Я преклоняюсь, всегда уникально, всегда по-новому, всегда перед всем, где ты. Я вижу водопад открытий. Но нет мне места навсегда, а лишь на время. И беда играет с болью... О, видишь, мир уже готов, я тоже. Дай руку. Они вплавились гармоничной структурой в недавно созданное вечное и улеглись двумя булыжниками неизвестного металлосодержащего минерала на краю ущелья неназванного мира. Через два миллиарда лет он, блеснув вкраплениями слюды в свете звезды, умчался вниз по склону, сдвинутый с места первым движением жизни возникшего некогда мира, воплощенным в виде обросшего оранжевой шерстью шестилапого хищника, коему еще ох как далеко было до квантовой физики. Животное замерло, прислушиваясь к стуку катящегося вниз камня, пока тот не плюхнулся в реку, затем повертело головой и затрусило прочь к группе кустов, росших неподалеку. - Ну вот, ты видишь? Мы снова разлучены. - Да, великолепно. Я пью до дна всю горечь одиночества; о, я унесена в пределе славы в бездну несознания... о... я себя забыла... да... я тебя забыла. Я хочу спать... о, мой бессмертный гений... я слышу лишь дыханье тьмы и эхо отдаленных революций... Я тихо пребываю вне себя. Кто я?.. - Ты - я! Иди, карабкайся... - ... я сплю. Я слышу лишь дыханье тьмы и вижу мрак, себя забыла я. - Отлично. Так разверни ж пространство проявления, пробей дыру в скале, гори, строй, рушь, коль это неминуемо, умри, чтоб возродиться, показав пример неистовства блаженства.

Она лежала тяжело дыша, предсмертные конвульсии время от времени передергивали тело; внизу, в ущелье, была вода, а она умирала от жажды на его глазах, не в силах преодолеть это расстояние до реки, эту зависимость от пространства, воды, пищи и бог знает чего еще; этот маленький отрезок внешнего.., какая чушь, какая ложь!.. Он тихо лег рядом, лизнул ее воспаленную рану, со вздохом положил массивную голову на передние лапы и замер, созерцая горизонт. Она частно задышала, и внезапно дернулась и стала неподвижной, такой неподвижной, какой мог бы быть лишь неодушевленный предмет одухотворенного мира - свидетеля перемен массивных и неопровержимых, как небо - всегда такое родное и всегда такое незаинтересованное. - Ты видишь? - она склонилась к недрам мира; внимательно изучала. - Ты видишь, мы снова врозь. И на этот раз причиной разлуки стала смерть. - Цветок распускается один раз, но за сим процессом движение вечности. Ты знаешь, значит, так тому и быть, - и он пристально вгляделся в детали проявления, - Там не хватает ветра, Лада. - Пусть. - Я здесь... - он вскочил, тревожно обнюхал ее неподвижное тело, шатаясь, сделал несколько шагов в направлении ущелья. Из-под его лап выскочил кусок неизвестного металлосодержащего минерала, с убийственной веселостью подпрыгивая на камнях, скатился вниз и бултыхнулся в воду. Он проводил его взглядом, чутко прислушался. Внезапный, первый в этом мире, порыв ветра взъерошил оранжевую гриву, освежил, напоил силой уставшее тело, отогнал смутные темные ощущения, пытавшиеся именно в этот момент поселиться в подвалах его тела, заставив сердце тревожно забиться от непривычных неведомых ощущений. Он развернулся и затрусил навстречу ветру, мимо группы кустарников, мимо кучи камней, мимо светлого будущего к неведомому настоящему. Ветер погнал пыль по пустыне, закручивая ее в смешные бурунчики. По небу поплыли красные облака. Он был в дружбе со своей судьбой; и века летели минутами счастья неземного и обыденного, крылами возглавляемого, нерушимым монолитом предсказанности бытия осветленного. Возникли города. О, вы сами знаете, как это бывает; незачем объяснять. Все точно, кратко, мелодраматично. Все невыносимо искусственно и все естественно, как детская беззащитность, как шелест трав, как заводской гудок. - ... не знаете основ, полусформированы, неразвиты... - ...бесцельность с точки зрения мыслящего существа, безнаказанность с точки зрения... - ... запланировано, но не достигнуто... - ... межконтинентальный кризис, внезапная мутация sapiens... - ... пляска смерти, Великий Раскол... - Да что вы говорите!!!

И боль проникла в город, боль растеклась по улицам. Это было начало нового дня, вчерашнее недоразумение, основа будущего; его будущего, сплетаемого им самим в этот самый момент, когда он шел по светлым иллюзорным улицам, когда город не мог и не желал быть живым. Город цеплялся за свою неодушевленность. Дома серели застывшими кристаллами материи, живущей по своим, чуждым любому органическому существу, законам. Тем не менее это были обычные дома; один из них меланхолично вобрал в себя никому не нужного странника миров, отпетого бездельника в развалившихся башмаках. Скрепленных проволокой. Времен Раскола. Он прогрохотал развалившимися башмаками по черной лестнице, спустился в подвал и остолбенел, пригвожденный к месту отвратным зрелищем одного из многочисленных актов насилия, царящего в нарисованной неумелой рукой тупого ребенка реальности города. Они били ее ногами; а когда она перестала кричать и лишь напрягалась и всхлипывала при каждом ударе, они содрали с нее юбку, панталоны, раздвинули ноги и стали насиловать белое тело с хлюпаньем, стонами, влажными вздохами вялых губ. Он понемногу ретировался назад к лестнице, осторожно ступая башмаками по гулкому бетону пола, боясь родить звук. Неудачно. Звякнула задетая ногой бутылка. Один из них вдруг поднял голову и уставился на Эда. К лицу человека была прибита напряженная зажатая улыбка (или звериный оскал), глаза горели тусклым огнем уставшего человека, оказавшегося вдруг на пределе возможностей и поэтому способного на все. Тип зарычал звучным голосом и бросился к Эду прямо, решительно, неистово, с жаждой разрушения, воплощенной в облике, в движениях, в намерении, и, казалось, ничто не могло бы остановить этот дорожный каток первобытного страха, трансформированного в злобу, эту лавину безысходности, превратившейся в беспощадность. О-о! Времена и нравы свидетелей грядущего, невосполнима утрата вас нами, поколениями бессильных карликов, некогда препятствующих продвижению вездесущего закона отрицания законов и теперь вот пожинающих ядовитые плоды отсутствия понимания. Но косная материя города жила своей жизнью, и чревато неудачами непонимание этой жизни. Тип поскользнулся в луже нечистот совсем по-человечески, брякнулся об пол, распластав руки, и взвыл, напоровшись ладонями на осколки разбитых бутылок, в изобилии разбросанных... Эд не думал, он бежал, тяжело грохая обувью времен Раскола по ступеням, по внутренностям дома; в тишине шаги его рождали землетрясения в мирах отдаленных и неизученных, не нанесенных ни на одну карту. Тип на своих "пружинках" догнал бы его в два счета, но позади было тихо, зато впереди сияли огнями и тревожили нарастающим гулом два пролета, два выхода на поверхность: один с красной реальностью, другой с зеленой. Эд всегда переходил на красный и на этот раз не изменил себе... в который раз. Он вынырнул из тоннельного чрева, оглянулся, с радостной безысходностью мысленно попрощался с прожитым в коричневом днем, злобно глядящим на него из отверстия тоннеля, подмигнул зеленому глазу, призывно маячившему слева от коричневого и, наконец, позволил себе расслабиться. Здесь ее по крайней мере не насиловали, здесь она отдалась сама, с желанием, со страстью, с горячностью начинающего жить существа. Какая-то парочка в двадцати метрах упоенно выясняла отношения; она энергично жестикулировала, он красноречиво прижимал руки к груди, закатывал глаза, хватал ее за запястья, она толкала его в грудь, утирала глаза, он обнимал ее за талию, искал ее губы, она била его по щекам, он вздрагивал, она плакала и прижималась к нему, кладя руки ему на грудь, он задумчиво гладил и перебирал ее волосы, глядя за горизонт вслед уходящему веку, и чувства теснились у него в сердце, опасно сужая коронары и мешая желудку переваривать недавно употребленную пищу. "Когда же мы наконец успокоимся!" Эду было жарко. Он медленно побрел по проспекту. Ему хотелось есть. "А ведь мы все те же, как пещерные люди. Едим, спим, пьем. Где обещанное превосходство, где невоплощенные возможности?.. Где взять бутерброд?" Мысль о бутерброде прочно засела в голове, и он опасливо обследовал этот инородный в своих ментальных пространствах предмет, осторожно переворачивал, обнюхивал, осязал. Ничего особенного, просто бутерброд: хлеб, масло и сверху... зейминь. Совсем никакой не сыр. Вот это и тревожило. Эд не знал, что такое зейминь и ясно ощущал, что, находясь здесь и сейчас, он и не должен этого знать. И тем не менее... Было во всем этом какое-то тревожащее несоответствие. Грандиозные толпы живущих, металлический привкус во рту, голод, голод, голод. Это он помнил с детства, это он знал и любил. Это то, что свивало его с окружающими в прелюбопытнейшем узоре узлов событий и величин. А еще он помнил то, чего не помнил никто другой: миры; миры, где его мир был песчинкой мрака, пузырьком пены на волнах его, Эда, тела в моменты, когда он знал невыразимую радость, помнил будущее. А где-то в глубине он ощущал страшную тревогу, как зловещий набат одинокого колокола, тоскующего в своем пророческом одиночестве и жаждущего поэтому пробить грань своей ограниченности и затопить этой тоскливой тревогой безмятежность голубого пространства. Но выше бешено извивался червь неудовлетворенности, а еще выше - бушующая необузданная плоть жизни, а с обратной стороны всего голод недвижной усталости, нежелания стать собой. Эд был голоден уже миллиард лет... Ну и... кто понимал, что все это значит! Они ведь не могли прожить без еды и месяца. Эд зашел в маркет, осторожно обошел стойку с кассиром и оказался перед прилавком с сендвичами. Они ему не принадлежали, но он хотел есть. Ему было страшно совершить это, и он понял, что не столько голоден, сколько пуст, и не столько обуреваем желанием, сколько частичен. И именно в незаконченности его существа крылась причина этой неутолимой жажды взять, вобрать, поглотить, чтобы снова стать целым, как когда-то... в начале.., и потребление пищи не решит проблемы, а лишь усугубит привычку грести все под себя, как экскаватор. Но его уже повело. Он взял с полки пакетик с сендвичем, медленно сунул его в карман, холодея, повернулся спиной к прилавку и столкнулся взглядом с продавщицей. Она глядела в упор, твердо и разрушительно. Не умея расслабиться, он вдруг глупо и по-детски улыбнулся. Она тоже улыбнулась, как полоумный смертник палачу, заботливо проследила взглядом за тем, как он медленно прошел к выходу, осторожно претворил за собой дверь и исчез в толпе. Затем как-то растерянно пожала плечами и, обессиленная вдруг, прислонилась к стене. По вискам ее скатились две капли пота, упали на казенный халат, оставив два темных пятнышка. Она безмятежно следила за разрастанием этих пятнышек на сухой ткани, пока они не стали больше того, сколько мог охватить ее взгляд. Она с отчаянием осознала, что не смогла вместить широту мокрого пятнышка, и что жизнь ее прошла даром, и что теперь она ничем не сможет оправдаться перед гибельным пространством музыки чрезвычайно серьезной и морской, в пылу распевок удаляемой с изяществом невинного матроса. Как сладостно колыханье на волнах времени под полыханье добрых звезд. И глаза, как пара крыльев, взмахи коих величественны и гармоничны, два глаза-крыла величиной со вселенную и где-то там поток Оттуда (одна сторона) Туда (другая сторона). А дальше непогода.., оставьте, ваши голоса вязнут во плоти моей; мне больно, сиречь отстаньте. И где-то магазин и бутерброды... Ах, оставьте; луна полна! А я - свидетельница развития мира; как он возник, расцвел, созрел, увял, рассыпался, исчез. Мой мир - мой маркет. А я осталась... да... да, продавщица... Что?.. Да, по накладной. Избранник перемен... Да нет, не слушайте, я так, про себя... я здесь... я... мне одиноко, я одна в ночи, люди! Люди! ЛЮДИ!!! Когда ее, рыдающую, безумную, изливающую горечь счастья из двух "пробитых" глаз, нашли в каптерке магазина, она никого не узнавала, а лишь твердила про сендвич, глаза, небо, крылья и требовала телефонную трубку. Что-то неуловимо распространялось вокруг нее концентрическими кругами. Никто не понял ничего, но один из грузчиков вдруг заметил снятую телефонную трубку на столе рядом с аппаратом, безрассудно взял ее в правую руку и (ох, безумец!) поднес к правому уху. В трубке раздавался плеск волн и где-то вдалеке тихий женский плач. Ритм прибоя навевал тоску и в то же время освежал и омывал чистым голубым светом. Грузчик не заметил, как увели продавщицу, отмахнулся от товарища, потянувшего его за рукав, остался в каптерке один, продолжая жадно слушать. И чем больше он слушал, тем сильнее любил трубку, и, казалось, никакая сила не могла бы отобрать у него этот темный пластмассовый предмет на спиральном шнуре. Он прижимал трубку к сердцу, скорбно поднимал глаза к запыленной картине Стампа на стене каптерки, и слезы вселенской печали текли по его щекам; не находя облегчения в слезах, он сжал зубы, оскалился и изо всех сил топнул ногой об пол. Разлетелись брызги во все стороны. Он стоял по щиколотку в воде, у стены покачивалась на волнах оброненная накладная на консервы. Самым странным в нем было сейчас полное отсутствие удивления. Кто-то ритмично постукивал в стену, удары становились все сильнее. Затем стена отворилась как дверь, и в каптерку вошел жующий человек в развалившихся башмаках с сендвичем в руке, озабоченно осмотрел грузчика с головы до ног, присел на краешек стола, вздохнул и уставился в потолок. Трубка вдруг заверещала пронзительно и жалостно, изогнулась в приступе боли, и из ее слуховых отверстий выкатились несколько капель неистового пигмента - видимого отражения судьбы движущих. Грузчик обнял ее и стал нежно успокаивать, гладить, целовать и нашептывать в микрофон слова любви и верности. Трубка извивалась, и было ясно как день, что она не верит ни одному его слову, что уже ничего не сделать, что теперь он остался один. Но он с львиным спокойствием принял свой жребий и не устроил истерики; напротив, кротко отнесся к уготованному судьбой. Трубка не любит его. Чтож! Он покорен Року... Эд ошарашено смотрел на грузчика; он даже перестал жевать. Ч-черт возьми! Он отказывался верить, но это разворачивалось прямо перед его глазами. Эд судорожно сглотнул непережеванную массу во рту, откинулся и захохотал так, что картина на стене закачалась. Трезвый хохот его прокатился по коридорам гармоничности, ставя все на свои места. Кассирша тут же нашла выход из мертвящих дебрей своего правого ботинка, где она в поисках звездных скоплений плутала уже более тысячи лет, смущенно краснея, выбралась из-под кассы и стала деловито обслуживать посетителя, который за минуту до этого, постоянно сбиваясь со счета, пытался обучить таблице умножения круг колбасы, досадуя на тупость и безмозглость последнего. Эд, захлебываясь от смеха, подошел к грузчику, погрузил руку в его голову, схватил что-то невидимое, сделал пальцами раздавливающее движение, отбросил это невидимое в сторону и пихнул мужчину в грудь мягко, но требовательно. Редкостный цветовой узор. Влияние импульса на скорость универсального потока. Слияние. Грузчик вяло осмотрелся, положил трубку на рычаг и, не оглядываясь, вышел из каптерки, высоко подняв подбородок. Эд искристо глядел ему вслед. "Смешные вы, право! Как дети. Ну совсем, ну ничего не умеете! Где уж вам до разноцветных реальностей!" Он тяжко вздохнул, осмотрел стол, примериваясь, и растянулся на нем, подогнув ноги и положив под голову руки. Через две минуты он уже спал... Или это было погружение-встреча, погружение- переход. Эд увидел Мать, а рядом был Он, Сам. - Са -...! - Эд не договорил. Рванул порыв ветра. - ... ах! - это было как облегчение тысячелетнего напряжения, мелкой разрушительной вибрацией своей препятствующего проникновению нового. Эд видел Ее, а рядом Его. И вдруг стал Им, внезапно и молниеносно, сразу. В глубокой тишине, в безмятежной радости всеведения им овладевало неведомое доселе ощущение свободы, парения в некой субстанции без названия и определения, о которой можно было сказать лишь, что она не имела конца и начала. Где-то в глубине груди совершенно реально зарождалась песня без слов, и он сидел не дыша перед окном, боясь спугнуть мимолетную ласку тишины, не зная, что делать дальше, и нужна ли ему та жизнь, которой он жил ДО, ибо "это" было ЖИВЕЕ всего живого. Он встал. Тишина дрогнула, но не исчезла. Она не была теперь такой пугливой и хрупкой, как прежде; властвовала безраздельно и нежно. Качество атмосферы изменилось. Она стала плотной, как будто вязкой, и более прозрачной, теплой. Все ожило, вид из окна приводил в восторг, а все вещи из простых предметов превратились в безмолвные взгляды; и каждый беседовал с ним, и все было почти вечным. Он замер, постарался аннулировать себя... Медленно... медленно... пробудилась любовь. В тишине он осторожно взял со стола обычный стакан. Держал его в ладони, как ребенок держит синицу в кулаке, восторженно, с радостью и сознанием сопричастности с маленькой жизнью. Радость пробежала мурашками по телу, и в груди снова что-то раскрылось и затеплилось, как маленький уголек в черной воронке; жар его расходился по телу и делал его более податливым, спокойным и широким... Он синюю любовь посеял в облаках. Свидетель тайн души согрел его холодеющие руки и, мягко дыша на ресницы, заглянул в печальные глаза, проникая в пространства внутреннего существа - свои законные владения, искореняя тоску, вселяя радость, радость и радость... И если бы не безмятежная глубокая тишина, тело его разорвалось бы в экстазе счастья. О, Господи! Если бы люди испытали сие счастье, разве продолжали бы они заниматься поисками своих мелких удовольствий и наслажденьиц?! Огромные крылья любви раскинулись над миром, и впервые Жизнь вошла в атмосферу Земли, ужасающим давлением, как молотом, внедряя в грубую земную субстанцию новый закон, вечный, радостный, молниеносный и мудрый, любящий, свой в доску, величественный и в то же время дружественный, настолько пластичный, что его невозможно было бы назвать "законом". Это был "способ жизни". И ложь и смерть теперь были не в счет, ибо они никогда не существовали, кроме как в нашем воображении, и вот теперь воображения не стало. Оно сменилось Видением. Мягко улыбаясь, господь отстранился, его уходящая в бесконечность личность медленно растворилась в безличном взгляде, теплом и родном. Свет окутал Сааха, закружил в океане бушующих молний, размял, растянул, профильтровал, расплавил... и медленно отпустил; окатил напоследок фонтаном золотых брызг и далее... Саах отошел от окна и долгим взглядом посмотрел на Йу. Его глаза светились. Ее были чисты. Безмолвный разговор они вели. - "Что это было?" - "Мистическое обещание". - "Это была Она?" - "Да. Теперь я многое вспомнил... Но, знаешь, проблема стала еще острее. Это (он указал на свое тело).., только теперь и начинаются настоящие трудности... И ты, - Саах глянул в упор на Эда, - тебе ведь знакомы тоска по чему-то чистому, светлому, прекрасному, грусть от недостижимости выбранной цели, страх перед препятствиями, желание дойти во что бы то ни стало; устремленность - колеса, спокойствия - крылья. И пусть понимание между людьми умерло миллионы лет назад, но нужно ли понимание тем, кто стали Одним? ибо к чему понимание там, где Слияние. Ты знаешь, никто не ждет сверхъестественного от мира; а желаю тебе, чтобы все, с кем ты общаешься, становились самими собой. Конечно, тогда больше трудностей, но и больше радостей открывания нового... Ты смотришь на свой сон. Что это, как не беспрерывное роение бесчисленных, составляющих его, частиц. Мир замер в бушующем танце. А ведь мы несемся во вселенной со скоростью тысяч миль в секунду. Спокойное, монументальное молчание предметов, но, взорвав горизонты, наваливается радость, так никогда никем и не пойманная. Знают ее лишь предметы, лежащие на дороге, висящие на стенах, летящие в небе... Да - да! Птицы - предметы; именно поэтому они знают эту радость неподвижности... Когда-то я умолял свет войти в меня, но он показал мне лишь один предмет среди тысяч других, и мое желание растворилось в молчании моего взгляда на лежащий в переулке кирпич..." Просто сон. Так думал Эд. Но мы-то с вами понимаем, что все обстоит иначе. Вот так!