— Хорошо, что жив остался.

— Вылез!

— Я б не вылезла.

— Там бы осталась?

— Осталась. Даже свистка не дали. А мы сосиски стали собирать на путях.

— Ой, ладно, вроде уж пора успокоиться.

— Ты че?! Такое не успокаивается!

— Давайте выпьем.

— Мне Сашка говорит, ты не смотришь… если б я не смотрела. Грит, у тебя ума нет… если бы у меня ума не было, я бы уже давно…

Обсуждают бесконечно, с озабоченной деловитостью, всем своим видом доказывая, что они нормальные. А они и были б нормальные обыватели, просто судьба так повернулась.

— А ты-то сам, чем по жизни занимаешься?

— Теорией падений самолетов.

— Ни хрена ж себе загнул!

— Вернее, опасным сближением. “Теория опасных сближений” — это моя научная работа. А так, в магазине торгую одеждой, жизнь заставила.

— Алигархи все скупили, канешна.

— Дураки мы, русские!

— И выпить любим. Наливай!

— Не гони, че гонишь-то, дай с умным человеком поговорить. Человек специалист, а на рынке впахивает, понял!

— Да не на рынке… да и не это важно. Помните, в “Шереметьево”, два самолета чуть не столкнулись?

— Но, но.

— Между ними было десять кэмэ — это уже опасное сближение, если вы их скорость себе представляете?

— Но, но… ты пей, освобождай тару.

— И мне тем более хреново, что мои исследования именно на эти темы никому не нужны. Даже не читают!

— Канешна, на хрена им чужие проблемы!

— Но дело не в этом. Понимаете, я в натуре — Циолковский, но время сейчас не циолковское, никакое время, время водяных глаз!

— А вот скажите, почему когда самолет аварийно садится, то лицо в колени надо? — мужчина перешел на “вы”.

— Ох, ты, епст, умный, что ли?

— Рот закрой. Я слушаю.

— Ну, это примитивно, извините, — Радика замутило.

— Не, ну почему?

— А чтоб позвоночник кресло не проткнул при ударе.

— Дураки мы, русские! Не было по-нашему и не будет!

— А-а, лишь бы войны не было. Наливай, водка мерзнет!

— А война будет, — Радик сорвал листок и занюхал.

— Не гони!

— Не, погоди, я тоже согласен, но почему будет-то?

— Потому что людям нечего делать, пустоты в них много, потому что все с ног на голову перевернулось, кончился коммунизм и американская мечта, религия и научно-техническая революция, никто ничего не хочет, даже прочитать не могут. Это все к войне, к сожалению.

— И мальчиков, говорят, сейчас больше рождается.

— А, лишь бы наливали!

— Нет, я не пойму, ты че гонишь-то?! Ты, бля, совсем охренел, в одну харю трескать?!

Радика тошнило, мышцы живота скрутило, он согнулся, а площадка встала на дыбы и толкнула его в лоб. Бомжи бережно вели его в другой двор. Сил объяснять и сопротивляться не было. Мужчина поддерживал, а женщина осторожно и хозяйственно, как бы желая блага, обшаривала карманы. Потом ушли, продолжая разговор про сосиски на вокзальных путях. Радик стоял, обняв фонарный столб, рыгал и орал: “Поддонки, у-у-у-х… Поддонки, у-у-у-у-х”. Сверху фонаря, в желтом пузыре свисало лицо Болдырева, масляно ухмылялось.

Его нашли Лорка с Найдой. Лорка втащила его в квартиру, подтягивая за брючный ремень. Найда облизывала губы.

Гулял с Германом в парке у пруда. Где-то далеко тарахтел старый “кукурузник”, поднялся над кромкой леса и завис среди облаков шаткой этажеркой. Радику показалось, что это к нему летит помощь.

Осень. Вода отвердела ясно. В глади пруда размыто отражаются деревья. Мужчина выбросил руку и выстрелил золотистым снарядом, он молниеносно скользнул по леске и брякнулся в воду красным поплавком.

Когда Герман засыпал, Радик успокаивался, а до этого все чего-то боялся, был напряжен. Он садился на скамейку над прудом и играл на телефоне в бесконечного удава.

Бился под ветром на дереве уже основательно потрепанный детский “змей”, сделанный в виде птицы. Радик с грустью смотрел на него. “Может, действительно, как Борис, играть на автоматах, чтобы хоть как-то испытывать сильные чувства? Скорее бы кончился сентябрь, удивительно пустой месяц. Пустой, холодный и муторный, как коридор. А сегодня только двадцатое. Что-то новое всегда начинается в октябре”.

Из коляски пахло осенью, два огромных, желто-красных кленовых листа укрыли Германа.

Менял ему приятно тяжелый, раздувшийся и теплый памперс и вполголоса читал:

Я — Франсуа, чему не рад,

Увы, ждет смерть злодея,

И сколько весит этот зад,

Узнает скоро шея.

Снова орал Юрка снизу. Был слышен заполошный топот его пяток по полу. Он высовывался из окна первого этажа и звал маму. Только отец уйдет на смену, охранять склад пиломатериалов, она сразу смывается к кому-то бухать. Радик хотел встать, но ленился. Потом с улицы к окну подошла какая-то женщина.

— Где моя мама? — спрашивал Юрка.

Женщина его успокаивала, все затихло, Радик посмотрел на Лорку и Германа и заснул.

Затемнение и будто бы тихий рассвет. Зал, возвышение, с которого видно полукругом стоящих людей с фальшиво-траурными лицами, и в центре трое — горестная женщина, маленькая девочка, уцепившаяся за ее руку, и взрослый мальчик с другого бока — страшно одинокие в этой толпе, в этом мире, осиротевшие.

Двор, мусорные ящики, пьяная женщина, алкоголически пляшущая походка. Она падает. Подбегает мальчик, оглядывается, пытается поднять ее, плачет.

"Охотный Ряд". Следующая станция "Библиотека имени Ленина".

Осторожно, двери закрываются”.

Радик вздрогнул и очнулся в электричке метро. Вечный его спутник, чудаковатый профессор, протискивается к нему, извиняется и спрашивает с тревогой: “Что? Что случилось, Радик?”

— Я только что увидел свою смерть, похороны свои. Как страшно мне за Лорку. Она сопьется без меня, у нее папа от этого умер. И как же мне жалко Германа. Это был он. А девочку я не знаю.

Радик, уже не очень-то молодой ученый, инженер, стоял и в третий раз пересчитывал галстуки Матабиш, они принимали смену, и товар не сходился. Ира считала верхнюю одежду и костюмы, Таня — сорочки и все остальное. Радик тупо слушал их разговор в подсобке, говорила Таня:

— Я сказала, папа нас любит, все, но он не вернется. Я понимаю, ребенок скучает, письма пишет, Деда Мороза ждет. Но, Ирусик, скажи лучше сейчас, чем когда ему будет 15 лет. Не приноси себя в жертву. И проверься на порчу. Может быть сглаз. Мне когда сказали — кто, я поняла — это подруга нашей семьи. Она меня любит: Танечка, Таточка, и она этим меня сглазила.

— А мы вчера Балантайс пили.

— Ну и как?

— Бензином отдает.

— Это из-за колы.

Девяносто процентов женщин на их этаже одинокие или матери-одиночки. Растят детей, копят деньги на дорогую одежду и поездки в Турцию или Египет, пытаясь воплотить там все свои мечты, детские и взрослые. Некоторое меньшинство все еще ждет и надеется, что в магазин приедет за ними принц на белом лимузине.

Радик догадывался, что его желание изменить жене с коллегой по работе умозрительное, да и нет в нем уже тех сил и средств на новые краски, хотя бы акварельные. И он просто ждал, зная уже по опыту “Труссарди”, что какая бы девушка-продавец ни была красивая, через некоторое время она посереет и погаснет для него и будет так же интересна, как платье Готье, с тем только выгодным преимуществом, что платье молчит. Они станут не мужчины и женщины, а братья по несчастью. Эта всепобеждающая лень от рутинной, нетворческой и подневольной работы, уничтожающая интерес ко всему вообще.

Как же Радику порой хотелось, чтоб у них были преданные мужья и отсутствовали месячные. Просто когда в жизни сотрудниц появлялись приятели, от них исходило сияние любви и добра, работать с ними было очень легко и приятно. Но мы живем в женское время, и настоящие мужчины остались только на экране.

Радик в ярости вывалил на стол содержимое всех галстучных коробок, хотел крикнуть что-то саркастическое в подсобку, обернулся и вздрогнул, увидев Славу Арак.