Вспомнив, открыл “ЖЖ” Гольяненко за прошлый день и усмехнулся. Написано было так: “Сегодня позвонил мой знакомый АСТРОЛОГ, по совместительству продавец-консультант, и предупредил...” Далее все, как сказал Радик.

Пообедали в ресторане “АРЗЫ”. На больших нарах, крытых коврами, низкий столик — это особенно было удобно из-за Германа, который мог ползать, как в яслях. За каменной оградой непривычные, по-деревенски компактные голоса и звуки.

Официантка обрадовалась и все придумывала, как им угодить, принесла Герману надувной молоток, много салфеток, советовала, что лучше всего заказать для ребенка. Лорка важничала и потирала нос пальчиком, знак того, что она смущается.

Радик смотрел, как Лорка кормит Германа куриным супом, как в его ротик залетает сначала “вертолет”, потом “самолет”, потом “кораблик”. Лорка глянула, потом еще.

— Радик, ты в последнее время так интересно смотришь.

— Как?

— Грустно… Как будто прощаешься с нами и улетаешь в дальние края.

— А-а, — усмехнулся он и закурил.

В пиале отражалось лицо. Сверху, по нагретому солнцем тенту ходили бакланы, отпечатывались их лапы, мелькали по кругу тяжелые длинноклювые тени.

На пляже Радик включил телефон. Ему пришло десять сообщений.

Кичкин: “Ты спрашивал про самолет, он таки упал!”

Борис: “Сегодня в Черное море упал аэробус сочинских авиалиний”.

Люба: “Самолет упал в море : — (( Я боюсь с тобой общаться. Ну тебя ;— ))

Виктор: “Ты был прав — по Черному морю плывет самолетное кресло”.

Вдруг позвонила Вера.

— Ты где? — требовательный, отстраненно-холодный голос.

— Я на море, — усмехнулся Радик. — Слышите прибой?

Молчаливый, напряженный фон.

— Я верну деньги. Как приеду, как смогу.

— Не сомневаюсь, — и вдруг добавила: — Главное, что ты жив-здоров, я тоже не хочу грех на душу брать. Отдыхай. Вернешься, поговорим.

Радик видел, как она сидит в кафе “Весна”, приложив козырьком ладонь ко лбу, прикрыв глаза, закинув ногу на ногу. А по Новому Арбату плывет и плавится поток автомобильных крыш.

Солнце пряталось за горы, море испещрено сиреневыми завитушками имени Ван Гога. Собака лает и гоняется за детским мячиком в прибое.

Усталые и соленые, поднимались наверх. Глаза Лорки засинели с еще большей силой.

— Удивительно, вчера только шла с пакетами из “Ашана”!

— Не, не! — кричал Герман, восседая на плечах Радика. А через секунду тельце его обмякло, и он уже спал, клюя носом затылок отца.

В черных бархатных глубинах окутанные серебряной дымкой сияли звезды. Сзади тяжелым, еще более черным клинком их срезали горы. Впереди, легко проскользив по купам деревьев, по метелкам кипарисов, падала в залив, вытягивалась, искрила лунная дорожка, и в этой полоске было видно, что море покрыто мощной рябью. Высоко в небе, на невидной вершине “Дивы”, мерцает звездочка — кто-то мигал фонариком. Все стихло, и вдруг в одном из кафе запели древнюю, неизъяснимо-прекрасную и трагичную песню, порой певец срывался на крик. Потом Радик догадался, что это поет муэдзин. И когда он закончил, все окрестные рестораны и кафе вновь усилили громкость своих динамиков. А здесь, на балконе, было слышно мощное присутствие моря, оно стояло и волновалось у самой его щеки.

Вышла Лорка, луна заблестела на ее щеке, на губах. Радик сжал теплый чугун оградки.

“Лорка, я неизлечимо болен”, — хотел сказать он.

— Лорка… как тебе идет этот Крым, эти пышные деревья, эти горы! Какая ты красивая сейчас, и как я вас люблю с Германом!

— И еще кого-то, — Лорка положила ладонь на живот.

— Там девочка, — сказал Радик. — Я видел во сне вас троих.

Он обнял ее и заметил, что в опущенной руке бутылка пива.

— Лор, — сказал он. — Обещай, если со мной что-то случится, обещай не пить пива, вообще не пить.

— Не дай бог, папа, что же мы будем делать без вас.

— Обещаешь не пить?

— Обещаю.

— Поклянись ребенком.

— Ну, Радик, хватит пафоса нагонять…

“Во сне Герман спутал меня с мамой и растерянно шарил ладошкой по моей груди, ища сисю”.

Через неделю поехали в Кацивели. Лорку тянуло туда. На три дня сняли номер в старом советском санатории для ученых-астрофизиков.

“Три года назад в Крыму, в Кацивели, одна из миллиардных капель моего семени, разбросанного, как тополиный пух, там и сям, вдруг закрутилась в спираль, обрастая другими людьми, мужчинами и женщинами, ситуациями, становясь будущим, уже не совсем известным мне. Там, в дощатом сарае с клопами, мое естество, совместно с Лоркой, наконец-то переселили мою замороченную голову и вырвали из меня Германа, я так и почувствовал, как он протопал в свое будущее. И вот сидит рядом со мной, прилежно тянет коктейль из трубочки и вопит, увидев что-то новое для себя, настойчиво призывая и нас восхититься вместе с ним.

Мы сидели в открытом кафе, на берегу. Семь часов вечера, облака скрыли все небо, на горизонте касаясь моря ватными днищами. Тепло, сыро, и зеленая гладь моря казалась особенно влажной. Даже если и не будет дождя, все равно две-три капли упадет на землю. Остро и холодно пахнуло водорослями, древним морским нутром. И вдруг далеко на юго-западе, где-то за Аю-Дагом, сверкнули угрюмые армады облаков. Они вспухали изнутри, едва тлели, и вновь разъяренно взрывалась кривая раскаленная гюрза, хлестала и жалила море. Как же там, наверное, рокочет и трещит преломившийся небесный свод. Казалось, что там, за этими горами, прекрасная страна с синим небом и ярким солнцем и совсем другим мироустройством.

Много пили вина, и Герман, прежде чем выпить свой сок, призывает меня и маму чокнуться с ним.

— Динь-динь! — просит он, стукается и пьет.

— Неудобно, Радик, скажут, что родители алкашняк.

Потом курили кальян и танцевали в ночном клубе на набережной Симеиза. Под народную турецкую мелодию, веселье, переполнявшее людей, вынесло их за пределы танцпола к морю, к его кромке, шипящей под луной. Извивались длинным “паровозиком”. Как всегда, многие бросились в море, кто-то в одежде, а кто-то абсолютно голый. Герман бежал со мной и понимал, что ему тоже надо кривляться и беситься под музыку и присоединяться к нам со своей уже отдельно-персональной радостью.

К двум часам танцпол украсили ухоженные и эффектно одетые “голубые”, их кафе “Ежики” уже закрылось. Было забавно смотреть, как они братски сошлись и весело забавляются с бывшими воинами-афганцами, отмечавшими какой-то свой праздник.

— Слушай, а ты, бля, классный! — пожилой уже воин хлопал по шее стриженого ушастого парня. — Бля, а че ты такой классный?!

В семь утра, пока Лорка и Герман спали, я тихо выкатил наверх мопед, который мы взяли напрокат. Мчал по пустынной крымской дороге, читал надписи, сделанные мелом на скалах и орал. Приехал в Кацивели, спустился к набережной и пошел в сторону Фороса, мимо гигантских руин недостроенного и брошенного правительственного санатория. Добрался до самого конца, до каменного хаоса, как бы до края земли. Мне очень нравилось, как устроен спуск к морю: из самой глубины воды выходила мощная железобетонная плита, над ней, широкой ступенью, следующая, потом еще, почти до самых скал и дальше бетон высоко вздымался выгнувшейся волной к дороге. Плиты выбелены и обточены волнами, как кость.

Я разделся догола, посидел на теплом камне и скользнул в прохладную воду. Раздвигал ноги и руки в этой едва ощутимой восхитительно жидкой и нежной субстанции, и хотелось разъять себя, слиться в шелковисто-целлофановых объятиях с этой вечно ускользающей стихией. Я заплакал от неизбывного восхищения красотой мира, от невысказанной любви, нежности и благодарности своему создателю. Нахлебался воды, барахтался, кашлял и плакал.

Потом стоял на самой оконечности этой державной, римско-германской плиты и словно зачарованный смотрел на ровную, серую морскую рябь, мощно уходящую вдаль. Ветер сушил тело, шевелил волосы. Тихо хлюпала вода в подмышках камней”.

Радик словно прощался с миром. Вчера свой прощальный привет передал туман, такой густой, что кажется, будто что-то со зрением, хочется сощуриться. Провода тянутся от крыши и теряются в тумане, на них конденсируются капли. Островок выступа, на котором завис кусок дома с балконом… и дико, что где-то там, в небытии, поют соловьи и кричит петух в другом конце городка… вдруг, словно гигантская, летучая мышь, проступает из тумана чайка и мечется, барахтаясь и захлебываясь.