— Совсем, что ли, уже советской власти не осталось, а, Фюдор?

Вот уже третий год спрашивает дед о Горбачеве и Ельцине и каждый раз ошеломляет меня своей болью.

— Да-а, бабай. Там, в Москве, сейчас митинги, демонстрации против Ельцина, газеты его ругают. Один знающий человек говорил мне, что скоро должен быть суд. А как же, бабай, если таких дел натворил со страной, то…

— У-у, давно, давно пора! — дед отбросил ложку.

— Бабай, бабай, утыр индэ! — злилась бабушка.

— Че ты суешься, прям деле? Я дело говорю!

— Там против него большая компания, народ понял все. Хватит, говорят, надо к советской власти идти… Только Запад немного мешает.

— Америка, — слабым голосом сказал дед.

— Ничего-о, бабай. Скоро все поймут, скоро все будет хорошо.

На карнизике за окном сидела кошка, смотрела на меня и презрительно щурилась.

Потом дед упросил остаться поужинать и рассказывал о войне, махая руками, заливаясь тоненьким смехом. Как всегда, вспоминал Курскую дугу, переправу через Днепр и то, как три километра тащил на себе Петра Демьяновича, тяжелораненого командира. А бабушка поглядывала на меня с понимающей улыбкой, вздыхала, цыкала и тихо повторяла:

— Дела идет, контора пишет.

Так хочется запомнить — этого вечного солдата, эту подслеповатую женщину, родившую мою мать и вырастившую меня. До детского сада я говорил по-татарски, а потом все забыл, и маме при русском муже было неудобно поддерживать во мне этот язык. Так хочется законсервировать их навсегда и увековечить силой своей памяти эти яблони, этот домик, старый сладкий сервант, этот самовар, в котором я когда-то отражался весь с ногами, эти хомуты, висящие в чулане, родные эти запахи. Если это умрет и разрушится все, то умрет и во мне что-то, померкнут детские светлейшие мгновения.

Вечерняя прохлада овевала вспотевший от чая лоб. Дорога хмуро, серо пылила под ногами. Сел на плетешок и закурил.

Дома рассказал маме о политиканстве дедушки. Мама месила тесто для лапши и улыбалась.

— Лестницу ему сделал для работы.

— Да ну его! — дернула она локтями. — Сторож нашелся! Вот так, не дай бог, случится что, и помочь будет некому. Говорил ему отец, мол, дай нам свою землю… Ну, фермерам. А мы тебе и соломы, и сена, и зерна, все, что надо будет, привезем. И не дал! А теперь ходит в контору, унижается — то привезите, это привезите. Вечный коммунист какой-то!

Отец сидел на крыльце и курил. Его серая, еле различимая в темноте фигура от затяжки большой самокруткой по-разному освещалась, и мне казалось, что отец вздрагивает и беззвучно плачет. Он поздоровался, спросил, где мать, потом ляжет спать, повернувшись лицом к стене. Раньше читал “Советский спорт”. Теперь газет не выписывают, была одна районная. Мама выписала ее, ужасаясь огромности суммы, а оказалось, что это только за полгода. И они будто забыли, что есть на земле газеты, много чего есть.

— Пап, а вы с долгами расплатились?

Отец поежился и посмотрел на меня с беззащитным, болезненным удивлением.

— Какой там, сынок! Если бы нам за весь урожай в прошлом году заплатили, мы бы, фактически, погасили ссуду, может, и нам осталось бы что-то. В этом году по цене договорились, а все равно не платят, денег у них тоже нет, на элеваторе. А в банке проценты растут, мы и не знали, что он такой шустрый! Не знай теперь, что делать будем.

По раздраженной усталости, по жестам и мимике, видно, как отцу надоело оправдываться.

Стемнело. Деревья закурчавились, пышно зависли над сараями. Из-под крыльца, блестя глазенками, вышел ежик.

Мама гремела ведрами, собиралась доить коров. Ежик вздрагивал, щетинисто округлялся.

— Приехал, что ли? — хмуро спросила она.

— Да.

— Трезвый хоть?

— Да, мам, — мне показалось, будто мама недовольна, что отец трезвый. — Устал, видно, сильно.

— Вот ходит каждое утро, устает, — бурчала она. — А денег ведь ни шиша нет, Федор. Зла на них не хватает. Третий год одними обещаниями кормят. Хорошо мне еще в школе платят. А так бы сидели, и палец сосали, и никто б не почесался.

— А колхозники получают что-нибудь, мам?

— Ка-акой там! — мама с изумлением посмотрела на меня и махнула рукой. — Весь год по расписке ходят в магазин, у стариков пенсию занимают, а в Оторвановке некоторые так вообще наркотиками промышляют. Черт-те что!

— Да вы что, мама?

— А то? Здесь же наркографик проходит.

— Трафик.

— Вот-вот. Убьют и “ох” не скажут!

Утро. Из-под занавески пробивался на стены серый холодный свет.

— Оденешь, может быть, уже который день пошел, — вдруг сказала мама в сенях.

— Сама одевай! — раздраженно огрызнулся отец.

— Обидится ведь, зря, что ли, привозил? — мучилась мама.

— Кровь мне не кипяти! — вскрикнул отец, а дальше зашептал: — Меня же засмеют все, американец, скажут, бля!

— Ну что же делать теперь, анекдот прям!

— Скажи, что я берегу его, — сдерживал злость отец. — На день колхозника, скажи, оденет.

“Что же я раньше думал? Ведь ясно, что не оденет он его”.

За обедом, словно вспомнив что-то, мама обрадовалась.

— Да, смех с этим отцом. Комбинезон твой не одевает, бережет, ко дню колхозника, говорит, одену”.

Сквозь пожелтевшие страницы летнего дневника Димка хотел провалиться в самого себя, писавшего эти строчки летом 1994 года. Он хотел ощутить изнутри весь сосуд того организма, почувствовать пальцы, сжимающие ручку и жесткость столешницы под локтем. Но попадал в безответную, безучастную пустоту.

Димка замирал, когда слышал урчание трактора, пробирающегося во двор, чтобы очистить дороги от снега. Ему нравилось уютное свечение фар, усердие и упорство трактора. Еще Димка всегда любил крутиться возле больших поливальных машин, набирающих воду из трубы в парке. Он прислушивался к разгоряченному, утробному щелканью остывающего двигателя. Дышал одурманивающим запахом мазута и соляры. Водители с подозрением смотрели на него в боковые зеркала, с угрозой открывали двери и ставили ногу на ступеньки. А Димка и сам недоумевал, но словно бы завороженный не мог отойти от машины. Она не отпускала, мучила и влекла его. А что делать, он не знал.

“Мы не дождались отца с работы. Мама легла спать. Я от нечего делать составлял бизнес-план для фермерского хозяйства, решившего высадить на наших супесчаных почвах арбузы. Где-то в половине второго ночи громко залаял Барсик. Я вышел во двор и увидел повисшего на калитке отца. Он громко икал. Я пытался откинуть крючок, а отец поднял руку и задел жесткими пальцами по щеке, наверное, хотел погладить. Обхватив за бок, подвел его к крыльцу.

— Ты мой самый, самый любимый сынок, — повторял он. — А мать меня ругает, ругает, ты ни разу с сыном не поговорил по душам… Она правильно рассуждает. Я сам знаю. Федор, айда поговорим, а?

Родители меняются с каждым моим приездом. Они стареют, и это невероятно. Отец сел за стол, вытянул руки и положил на них голову, свесилась длинная прядь, которую он зачесывает на лысину. Я налил себе и ему чай.

— Что это? — поднял он голову.

— Чай.

— Федор, мама наша меня ругает, ругает, ты ни разу с сыном не поговорил по душам. Она правильно, наша мама золотце, она честь, ум и совесть, я ногтя ее не стою.

Он громко хлюпал горячим чаем.

— Федор, ты меня презираешь?

— Ни в коем случае.

— Были у меня грешки.

— Кто не грешен.

— Жена моя, Вера Садыковна, знаешь?

— Знаю, папа.

— Че бы я без нее делал? — он плакал, скрипел зубами и качался на скрипящем стуле. — Я ведь из колхоза ушел. Крестьянское хозяйство оформил.

Он снова опустил голову на стол.

— Сынок, никогда в жизни никому не поддавайся. Меня гнули, гнули, а я никому не поддавался… А вот тебя если кто-нибудь гнет, ты не поддаешься?

— Нет, папа.

Он снова роняет голову. Я наливаю чай.

— Мне домой, эй! — он поднимает голову и смотрит. — Ты кто такой?

— Это я, папа, ложитесь.