— Ползи, ползи…

И вдруг резко, точно оборвалась веревка с грузом, Димка оборвался в свою кровать. Он лежал, и что-то мучило его. Пошевелился и понял, что на грудь давит тяжесть. Он вдыхал воздух, а выдохнуть не мог, грудь замерла на самой высокой точке вдоха. Он клацнул пустым ртом, еще, еще раз, и еще…

— Ползи, ползи, Петр Демьяныч! — дед дернул из последних сил.

Димка упал с кровати и судорожно втянул ртом холодную свежую полосу у самого пола. Весь дом был в дыму, а дед упорно тянул его к порогу, и Димка стал помогать ему ногами. Поднял руку, наверху было жарко. Нащупал стул, приподнялся, дед помогал ему, так они и вывалились во двор. Дом горел изнутри, и пламя было видно так, будто в комнатах взмахивали керосиновой лампой. Очень вкусно пахло сырой землей, словно бы сохранившей в себе яблочный запах прошлых лет.

Косо взмахнули лучи фар, в них плоско клубился дым, затрещал кое-как восстановленный плетень, и Димка увидел скачущий прямо на них джип. В последний момент он успел откатиться с дедом к фундаменту дома. Джип сдал назад, мягко хлопнули двери.

— Улым, Фюдор, улым, — дед все тыкал и тыкал Димку чем-то твердым в бок.

— Да, бабай, да, — Димка поправил его руку и нащупал пистолет.

Крепко сжал рифленую рукоять, привычным движением большого пальца сместил флажок предохранителя, подставил левую ладонь под магазин и трижды выстрелил. Потом встал на колено и прицельно расстрелял всю обойму по расползающимся фигурам.

Дом выгорел изнутри. Рухнувшая крыша придавила пламя. Дед умер на рассвете.

Димка в последний раз обмыл его тело в баньке. Там, где он рассказывал о казенной помывке, сидело приваленное к стенке его тело, и голова свешивалась, как у куклы, налево, направо, и палками падали руки. Съездил в Линевку и привез старенького глухого муллу, похоронил по мусульманскому обычаю. Помогали Амантай с Альбиной, их отец. На это ушли почти все деньги. Повезли хоронить в тарантасе. Амантай правил лошадью и не оборачивался, а Димка придерживал короткий сверток, подкладывал ладонь под голову. Провожать деда в последний путь пришли баба Катя, Рабига и еще какие-то старухи выползли из своих древесных пещер. Горестной кучкой стояли они на окраине деревни, потому что женщинам не разрешено присутствовать на самом кладбище. Если бы дед их видел сейчас, он, наверное, подшутил бы над ними, матюкнулся и ехидно захихикал.

На следующий день после похорон пропал Барсик. Наверное, он ушел туда, где умирают собаки. Никто из живых еще не находил этого места.

А однажды ночью, не выдержав, Димка сел на велик и поехал в район. Устал смертельно. Бросил велосипед и подождал попутку. К десяти утра был возле Соль-Илецкого РОВД.

— Закрывайте меня! — громко сказал он, войдя в кабинет, полный каких-то людей. — Я не могу больше. Мне страшно. Это я, я их убил!

— Тьфу, ты!

Какой-то чернявый мужчина в рубашке с короткими рукавами, Димка уже видел его в деревне, рванул к себе и втолкнул в боковой кабинет.

— Посиди пока, остынь, — он толкнул его на диван.

Димка посидел, выпил воды из бачка с краником. Потом вернулся тот же мужчина.

— Эльдар Магомедов! — представился он. — Он же капитан Катани, он же Безруков… Водички выпей.

— Пил уже.

— Рембо настоящий твой дед, а! — он восхищенно цыкал и поднимал верхнюю губу, будто хотел достать ею кончик носа. — Ай я-я-яй! Если б ты знал, какую он…

— Это я стрелял, говорю.

— Ты что-то не то говоришь, парень! — цыкнул капитан. — Вся деревня одно говорит, а ты другое. Нам что, всю деревню закрывать? Если б ты знал, какую вы шнягу с отдела сняли. Нам от них больше геморроя было, чем бабла!

— Ясно, — устало сказал Димка.

— А вот нам не ясно, слушай, э? — мужчина вопросительно щелкнул языком и открыл сейф. — На, почитай пока.

Он осторожно положил на стол пистолет.

— Давай, друк, пиши все, что знаешь об этом пук-пук.

— Ничего не знаю. Не помню.

— Молодец, пять минут в отделе, а уже в отказ пошел.

— Трофей, наверное? Что еще может быть?

— Хорошо, мы этот Вальтер пистоль оставим в музее нашего “Поля чудес”. Есть возражения?

Димка помотал головой и крепко сжал ладони коленями.

— Загубил я свою жизнь, — шептал он.

А когда посмотрел на капитана, увидел насмешливый и презрительный взгляд человека, которому, скорее всего, не раз приходилось переступать человеческие и божественные законы.

— Ты вот что, друк. У вас там поп есть, ты к нему, да. Если он не поможет, возвращайся, мы тебе один психушка адрес дадим.

В храме, так же как в детстве, пахло древесной пылью вымытых половиц и семечками, которые лузгали люди во время киносеансов, никакие другие запахи не могли заглушить этого. Сохранилась та же гулкость большого зала. Вон там был экран, на полу перед ним вповалку лежали дети и порой даже собаки. Иногда кто-нибудь подкидывал шапку и по целлулоидному миру взлетал неприятно-реальный черный комок. Бросали шапки и в само полотно. Сидевшие впереди поднимали воротники, потому что задние плевались из трубочек семенами тополя. Там, где лились индийские слезы и джаз играли только девушки, где скакали неуловимые мстители и расстреливали патроны последние герои, где бежали влюбленные вдоль прибрежной линии, теперь тускло горели свечи и мерцали древние лики святых.

— Вы крещеный? — строго спросил священник.

— Вряд ли…

— Что?

— Не знаю, не помню, я — советский.

— Кгм… Пойдемте, поговорим на лоно природы, — предложил он.

— Хорошо.

— Татиана! Татиана! — прогудел он, постучав в бывшую будку кассирши. — Присмотрите!

Прошли мимо закрытого магазина “Юбилейный”, мимо затянутого паутиной памятника героям Великой Отечественной.

— На днях родила женщина из Ветлянки, православная, верующая, — сказал священник, подбирая мирские слова. — Родила и тут же удушила, пребывая в состоянии аффекта, оттого, что не сможет прокормить еще одного ребенка. Удушила и сама ужаснулась… Ее осуждают, говорят, и в войну такого не было. Да. В те роковые годы была огромная вера в победу и надежда на счастливую жизнь, было равенство в горе и радости, взаимопомощь, боговдохновенная энергия была. А сейчас неизмеримо хуже, ведь женщина эта понимает, что энэндэнс — никто никому ничего не должен, что твои проблемы — это только твои проблемы, и стоит она, нищая, с новорожденным на руках перед целой ордой ненасытных, циничных хамов… А к чему я это? — священник беспомощно улыбнулся и нахмурился.

— Я понял, понял вас, — кивал Димка.

— Стыдно, наверное, проявлять такое малодушие. Нет такого нечаянного и непреднамеренного греха, которого не принял и не простил бы Господь. Надо верить! Короче говоря, прекратите истерику, уважаемый Феодор, и уезжайте отсюда подобру-поздорову…

Снежная плесень

Его остановил сиплый кашель. Этот звук ударил и словно бы включил другую программу. Коля сидел в том же положении, в каком его видел Димка перед отъездом: горбато всунувшимся в цветной пузырь монитора.

Он вдруг отскочил от экрана и повалился на пол.

— Ты чего, Коль?

— Нога, нога затекла.

— Разотри, — склонился Димка.

— Ты где был, козел?! — Коля с неожиданной агрессией схватил его за грудки.

— Я уж тут мысли разные начал думать… Да и сам чуть не подох без тебя!

— Коль, займи мне рублей пятьсот на неделю.

— Ну, е мае! На, возьми! — у него было пятьсот, но он протянул тысячу. — Деньги — навоз, сегодня нету, а завтра — воз.

Димка ушел, а Коля все продолжал что-то говорить и даже засмеялся чему-то своему. Танюхи не было с тех самых пор — тот же пакет бифидока в мусорном ведре, в шкафчике так же лежит зубная паста плашмя, а Танюха всегда ставит вертикально.

После событий последней недели Димка отупел и ничего не чувствовал, кроме усталости, голода, жажды. Перед глазами пролетали пустые, пыльные картинки. Но утром, когда он чистил зубы, в зеркале из-за темного угла выскочила зареванная Ивгешка и побежала, как на карусели пронося мимо Димки до ужаса родное и некрасивое лицо, именно эта некрасота пленяла его без памяти. Он громко застонал и разбрызгал белую жижу изо рта.