Все усмехнулись.

— Издевацца не надо, а.

— О-ой…

— Корову мне самому, что ль, доить?

— Дои, не развалисси.

Кузьма Николаич смотрел на Амантая с радостью, словно увидел родное лицо.

— Ну, ясно, ясно, Амантай, кантуй отсюда! — занервничал Петр.

— А у вас праздник че? Может, тоже нальете, кроме шутки?

— У нас в Казахстане уважают гостей, да Амантай? — радостно заметил Кузьма Николаич.

— А-а, — Петр махнул рукой, выпил и ушел в темноту.

— У ты деловый какой… Повезло те, у нас гость, — сказала баба Катя. — Налейте, главно дело.

Амантаю налили, и он так и висел на заборе со стаканом.

— Ну, за встречку. Аман жол, с приездом, скажем так! — казах радостно и нетерпеливо поднял стакан.

— Подожди! — вскрикнула баба Катя. — Люди какие-то шаляй-валяй, спаси бох!

— Что-то главное, на чем и держится все в этом мире, не забывается, — закончил Димка. — И я так рад, что еще живы люди детства моего — дед, баба Катя, дай бог здоровья вам всем, благополучия и долгих лет жизни.

— Федя, баурсак возьми.

— Опырмай! — крякнул казах и смачно выпил.

Выпили и все остальные. Даже баба Катя.

— Ты, Федь, завтра с Кузьмой Николаичем езжай порыбачить, — предложила она. — С утра собирацца, он рыбные места знат.

— В лунном сиянье снег серебрится. Вдоль по дорожке троечка мчится…

— Айда щас поедем?! — тряхнул земляной кепкой Кузьма Николаич.

— Ты говорил, у тебя тормоза не работают?

— Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит…

— Маш, ну посиди ты со своим динь-динь-динь! А че нам щас ночью тормоза?

— Дураки, подлинно дураки, спаси бох!.. Тонь, лучку нарви.

Вдруг взревел баян. На порог вышел Петр в трусах и запел, картинно растянув меха в полный размах рук.

— Я помню тот Ванинский порт! И вид пароходов угрюмый! Когда шли по трапу на борт — в холодные мрачные трюмы.

Под забором затрещали кусты. Амантай вдруг сморщился, завопил и сорвался.

— Анандахны сыгыйн! — ругалась в темноте женщина. — Ультрем, нах!

— Кой, кой жиндэ! — по-детски кричал Амантай. — Уй, уй-ба-я-яй!

— Кет, кет, беспредельщик!

Их голоса затихли в темноте. Сидящие посматривали друг на друга и грустно приподнимали брови.

Все разваливалось в деревне, все разваливалось в этом дворе, все разваливалось и в компании. Здесь каждый был сам по себе, и каждый по отдельности нес какую-то бессмысленную чепуху, а общего и осмысленного не получалось.

Баба Катя смотрела на Димку и качала головой. “Вот такие, Федь, пироги, сам видишь”, — казалось, говорила она.

— Ересь уже плетешь, иди! — Антонина заталкивала Петра в сени. А оттуда, прижимаясь из-за них к стене, вышла Ивгешка, в майке и джинсах.

— О, наша дама из Амстердама! — пьяно обрадовался Петр. — Три гардероба за сегодня сменила.

У Димки застучало сердце, вздрагивающими пальцами нащупал пачку сигарет. Оттого, что он был пьян, Димка остро чувствовал сейчас присутствие в себе другого человека, как матрешки в матрешке. Иногда тот человек выходил за пределы Димки и поражал его своим превосходством во всем. Димке приятно было чувствовать свою общность с ним.

Баба Катя подслеповато осмотрела Ивгешку, глаза ее потеплели, исчезли брезгливость и ужас.

— А вот постой-ка, Федь, — вдруг оживилась она. — А вот подожди-ка, ты узнал, нет? На кого похожа?

Димку не удивил ее вопрос. Он посмотрел на лицо Ивгешки, а она стояла отрешенно, будто посторонняя, будто не о ней говорили.

— Галинка! — сорвалось с его языка.

Все засмеялись.

— Точно, наша, Галинкина дочка!

Шторки приоткрылись, и Димка увидел, как они, еще дети, сидят с Галинкой в бане, возле потрескивающей печи. “Представь, что на нас напали враги! — говорил тот мальчик. — И мы остались с тобой только двое, враги окружают нас, нам придется бежать в Ольхов лиман и жить там в землянке”. Испуганные и преданные глаза той девочки. И та боль в мальчишеской душе, когда понимаешь, что эта девчонка совсем не друган, что стыдно, если кто-то увидит их вместе, но как хорошо сидеть с нею рядом, в сто раз лучше, чем с Виталькой или Сашкой. Разве могут быть у них такие глаза, такое какое-то лицо, такая преданность и смешная неумелость и рассеянность, от которой что-то непонятное и сладкое ноет в груди, так ноет, что хочется ударить эту девчонку, сделать с нею что-то.

— Калит, и калит, и калит, прям, — жаловалась баба Катя. — Не могу выходить.

— У нас климат такой, ба, резко континентальный, — с сонным спокойствием отозвалась Ивгешка.

— Самый жар для арбузов нашенских был бы… Карп Ермолаич бахчи охранял. Вот таки брови кустами, вот така борода на всю грудь. На холме шалаш, а он рядом, как арбузный хан, а под холмом красноусые полосатые. Мы работаем, арбузы катаем в кучу. А он грит: “Ну, дети, берите за ваши труды сколько хотите”. А сколь мы можем унести, кады самый маленький красноусый полпуда весом? Старые деды-казаки говорили, мол, де “Белый Мураш” к царскому столу подавали… Бессмертный казался Карп Ермолаич, а тоже умер. А как умер, так и арбузов не стало — трава одна…

Ивгешка сидела у нее под боком. Этот послушный, девчоночий вид.

Что бы она ни делала, на какие бы вопросы ни отвечала, все время кажется, что она о чем-то другом думает, важном для нее.

— А как мы с дедом твоим арбузы воровали. Набили ночью на колхозных бахчах тарантас. Маштак тянет, ничо, едем. С нами еще Петр был.

— Какой Петр?! — обиделся Кузьма Николаич. — Я! Никогда не забуду, я как раз с Актюбинска, с училища приехал…

— Мы уж почти к дому подъехали, вон там на взгорок поднялись, а тарантас возьми да и тресни, етит твою за ногу — всю ночь арбузы по домам раскатывали, смех и грех… А я че-т думала, что Петр был?

— Какой Петр, я! Вы еще тама целовались.

— Ня ври! Ты пьяный штоль был?

— Какой пьяный, я тогда еще и не курил дажнык!

— Да ну тя… Ивгешка, чайник остыл, — строго сказала баба Катя. — И заварки добавь, лист смородиновый положь.

Девушка медленно поднялась, развернулась и пошла. В этой облегающей одежде у нее была такая фигура, что у Димки отвисла челюсть. Она не соответствовала детскому лицу Ивгешки. Эта девчонка замерла на самой грани расцвета всего женского в ней — и казалось, что грудь ее преувеличенно велика, что не может быть таких заметных сквозь майку сосков, что ягодицы настолько преувеличенно выпуклы, как не может быть и у взрослой женщины. Такие упругие, сильные движения, что, казалось, одна половинка хочет непременно вытеснить другую.

— А Галька, блядь, прости господи, — вздохнула баба Катя.

Кузьма Николаич хмыкнул.

— В Орянбурге живет. Я сама виновата, она мой последышек была, избаловалася.

Снова взревел баян.

— Я помню тот Ванинский порт…

— А вот я те щас лепунцов надаю, вот надаю.

— Оставь, Тонь, — засмеялась баба Катя. — Пусь, он не угомоница.

— Ну и пузень у тебя, Горын! — удивился Кузьма Николаич.

— Это не пузень, а трудовой мозоль!

— Гармонист, гаромнист, я те советую, — пропищала жена Кузьмы Николаича и захихикала. — Ты свои крявые ноги оберни газетою…

— Играй, тока тиша.

— Полонез Огинского, — ухмыльнулся Петр.

— Пригласите даму танцевать, — кивнула Димке раздухарившаяся жена Кузьмы Николаича.

— Сяди уж, дардомыга…

Димка подошел к ней и галантно кивнул. Он думал, что она сейчас встанет, а оказалось, что она уже стояла — такого маленького была росточка. Димка кружил, не замечая и не чувствуя ее, все боялся пропустить Ивгешку, пьянел от круженья. И дождался, перехватил ее. Нежный, интимный, сладковато-горький запах девичьего тела. Так, сладко и горько, пахли девчонки на школьной дискотеке, казалось, на их грудях вместо сосков распускаются диковинные, пахучие бутоны. Танцевать с ней было тяжело — настороженная, скованная, жестко вздрагивают мышцы, будто она боится, что он ее уронит. Казалось, тело ее изнутри затянуто на узелок и все нити жестко натянуты. Но Димка нес и нес на своей щеке ее мятный локон, слышал ее легкое дыханье. Мелькала лампочка, размытые лица, Пират, чешущий задней лапой ухо, крутился над головой многоугольник звездного неба.