— Ich sterbe, — сказал он, отвернулся к стене и затих.

Сергей вдруг понял, что Чехов сказал это по-немецки потому, что рядом с ним не было ни одного русского. Он тактично констатировал им свое состояние и все. Прочертил границу меж своей спиной и миром.

Сергей Перепелка возвращался с презентации немецкого издания своего нового романа. Ему было комфортно в этом автомобиле, в продуманной, удобной одежде и вообще очень уютно в мире и в самом себе. Приятно молчаливый и улыбчивый водитель вез Сергея — уставшего и сладостно, почти эротически пустого с одной премьеры на другую — он был нужен людям, они хотели видеть его, слышать, умиляться и дорого платить за билеты, книги, диски. Он знал, что автомобиль везет ценность, и казался сам себе хрупким, беззащитным, милым. Ему нравились серые и промозглые виды за окном, нравился всеобщий неуют, нравилась тяжесть и некомфортность труда многих и многих людей, нравилось соболезновать им, мерзнущим на остановках, прущим какие-то грузы, тупо стоящим за витринами магазинов и ресторанов. Тем более приятно, что он был защищен крепостью своего бренда, единственного и неповторимого, защищен надолго вперед.

По пути следования он несколько раз встретил ПЕРЕПЕЛКУ — в аэропорту, на большом, длинно растянутом полотне, он рекламировал банковскую карточку. На въезде в Москву фанатов предупреждали о его выступлении вместе с группой “Шипр” в саду “Аквариум”. В центре города афиши приглашали зрителей на спектакль по его пьесе, на спектакль по его идее и на моноспектакли. Проезжали мимо нескольких книжных магазинов — “перевернув” глаза, он видел — какие из его книг и на каких полках там стоят — “современная проза”, “хиты продаж сентября”, “бестселлер”, видел журналы, в которых интервью или фотосессия с ним. В кафе, за стеклом, мелькнула девушка с ноутбуком. Сергей подбирал и уже внятно составлял в голове слова, которые он напишет в своем ЖЖ для тридцати тысяч читателей. Он улыбался, это были хорошие слова, добрые истории и милые шутки с компьютерным символом :-). Могло быть и такое, что девушка открывала его блог: “Просто хотелось написать, что от Ваших постов мне очень тепло. Я отношусь к Вам с нежностью — совсем недавно я прочитала Вашу книгу “Песок”, а в тот счастливый час, когда встретила мужчину своей мечты, мы говорили… как думаете о чем? — верно, о том, что это была последняя книжка, которую и он прочитал :))” — писала она, а по стеклу кафе в это время проскользило отражение его автомобиля.

Сергей вдруг удивился, что он — ПЕРЕПЕЛКА. Что этот писатель, драматург, актер, режиссер, что эта культовая личность, кумир поколений, этот сложнейший механизм со своими законами, привилегиями и обязанностями и есть он. Так бывало уже не раз.

Сергей сцепил руки на колене и усмехнулся. По себе он знал, что точно так же удивляется какая-нибудь голливудская звезда, например Джордж Клуни, оставаясь в одиночестве, поражается точно так же: “Я — КЛУНИ! Нет, ну надо же, я — КЛУНИ, охренеть!” Точно так же удивляется и Ксения Собчак. Ей тревожно и страшно, порой она уже не знает, что делать со своим брендом. СОБЧАК всесилен, богат и подозрительно везуч, он дергает ее за ниточки, словно кукловод, порой вспыхивает и сердится по ничтожным пустякам, раздражается на совершенно левых людей, изменяет ей.

— Вряд ли, — сказал он. — Я думаю, она вообще не запаривается. Просто это все, что она умеет. Да. Быть самой собой и это продавать.

— Что? — быстро обернулся водитель.

— Ничего, я так.

Водитель кивнул и с преувеличенным вниманием посмотрел в зеркало.

В кармане вздрогнул айфон. На экране улыбающееся лицо — Саша Новости. У каждого известного человека находится множество участливых, бескорыстных и назойливых помощников. Часто именно они и создают легенды о беспомощности Звезды, о ее гениальности, бездарности, глупости, сварливости, чувствуя при этом свое превосходство, как врач над больным, как критик над писателем, как слуга над хозяином.

— Привет. Поздравляю!

— Спасибо.

— Нет, Сережка, ты не понял с чем!

— У-унд?! — мягко и насмешливо потребовал Сергей. Ему нравилось, как это делали немцы. — И!

— Новость! Вышел в свет учебник по русскому языку для школьников, в нем есть несколько правил, которые иллюстрируются фразами из “Бумазеи” и “Песка”. Прикинь, да?!

— Надо же, приятно, нечаянная радость. Придешь на спектакль?

— Не могу. Все девчонки, с которыми я прихожу, влюбляются в тебя. А мне, типа, спасибо, Санек, что познакомил с творчеством Перепелки.

— А-а, хм, ну извини, чувак.

После него позвонил Алексей Меламут. Леша был именно тот самый человек, про которых говорили — олигарх. Он был настоящий олигарх, один из нескольких, управляющих огромной территорией. А еще он был очень простой и классный парень, которому нравилось жить.

— Кто это? — вдруг спросил Меламут хриплым, похмельным басом.

— Вообще — это мой вопрос… Это я.

— А-а… а-а, это ты, Сергушок? Извини, я тебя случайно набрал. Как ты?

— Ничего, нормально все.

— Ну, хорошо, давай.

Меламут издал первую книгу Сергея и вообще помогал ему, хорошо, по-дружески помогал. И Сергей не чувствовал себя должным — Меламуту очень нравились спектакли и речитативы под музыку, а продажи от тиражей книг давно уже превысили все расходы. Он сделал неплохой бизнес вместе с Сергеем. Вообще, ПЕРЕПЕЛКА был удачным бизнес-проектом: при минимуме вложений максимум отдачи.

Рабочие сцены никуда не спешат, но всегда успевают — везде, но только не в России. Вот и сейчас, самолет, который по тросику должен перелетать через весь зал на сцену прямо в руки Сергея, — застрял где-то над семнадцатым рядом. В Америке, человек, отвечающий за это дело, сгорел бы от стыда.

— Блин, ну, неужели так сложно? — раздражался Сергей. — Ведь это не птица!

— Эт точно! — усмехнулся парень, ответственный за полет самолетика.

— Что точно?

— Что не “Чайка”!

— В смысле?

— Ну-у… что типа примитивно, по идее должен бы и долетать, ептыть, — парень прятал усмешку и явно копировал речь других рабочих. — Долетит, куда он денется…

Витя Пакгауз, директор театра, слушал Сергея, набычившись, выкатив светлые глаза и плотоядно распустив губы.

— Я все понял. Не заводись — он бывший актер. Это зависть. Да и получают они, честно говоря, сущие копейки.

— Ясно.

— Представляю, как он должен тебя ненавидеть — он учился по Станиславскому, а ты, простой филолог, сделал их всех.

— Да уж… А я Чехова ненавижу, — усмехнулся Сергей.

— Что так?

— Он все уже написал за меня. Порой кажется, что я — Костя Треплев.

Сергей недоумевал и обижался, когда его “не любили”. Все, что он делал, — было добрым и никого не обижало. Сергей первым объявился на сцене как человек советский обыкновенный боящийся и говорил о страхе в ожидании войны, о том, что придется погибнуть за Родину, о боязни подвергнуться пыткам в плену и стать предателем и т.д. Ему удалось создать феномен человека свойского, вышедшего из толпы и заговорившего о сокровенном на их универсальном уровне. Его темы вечные: детство, школа, любовь, семья, какие-то мелкие и милые моменты и пустяки, из которых составляется бытовая жизнь людей всего мира, но замечает и говорит о них только он. Сергей, например, никогда не скажет, что в автобусе пахнет резиной. В автобусах Голландии резиной не пахнет. Но в автобусах всего мира пахнет “по-особенному” — он так и говорит об этом: “В автобусе пахло по-особенному”. В самом начале то, что делал Сергей, считалось андеграундом, молодежным изыском, сценическим откровением — на этой волне его поддержали некоторые критики. Но чем успешнее становилась деятельность Перепелки, чем респектабельнее становился он сам, тем сильнее его раздражало все андеграундное, ненормальное, претенциозное, мрачное и малобюджетное. Чем больше у него появлялось почитателей, тем агрессивнее ополчались на него критики и люди, имеющие отношение к так называемому высокому искусству.

На сцене он смущался и запинался настолько, что какая-то тетка из первых рядов громко сказала: “Не бойтесь, Сережа! Мы сами боимся”. Слева засмеялись, а справа захлопали. Отклик зала порой вдохновлял до истерики, когда кажется, что еще чуть-чуть и в самый драматический момент зарыдаешь слезами счастья, Сергей это вовремя замечал и, чтоб не заносило, сдерживал эйфорию. После спектакля он долгое время пребывал в каком-то сиянии, ему хотелось энергичных и дурашливых действий, хотелось смеяться, плакать, и, стоя под душем, он продолжал играть уже другую, еще не совсем ясную для него самого пьесу. Поскальзывался и смеялся, пуская струйки изо рта.