В новейшее время никто так, как Достоевский, не был искушаем «всяким искушением», которым хитроумный искуситель испытывает людей. Никто свое «Осанна» не пронес через столь ужасный пожар сомнения, как это сделал Достоевский, пока искуситель испытывал его «всяким искушением». Он погрузился на дно ада, познал глубины сатанинские [604] и создал дьяволодицею, какой не видывал мир. В сравнении с ней даже вся дьяволодицея Ницше — не более, чем ученическое упражнение. Она так неслыханно страшна и апокалиптически ужасна, что Достоевский по праву может быть назван апокалиптическим именем Аваддон — царь бездн [605], который ключом духа своего отворил бездны ада, и пошел дым, и почернели над человеком и солнце, и небо от дыма адского. Он проник в тайну сатаны глубже, чем кто‑либо, проанализировал природу этого первого критика мироздания и причины его первого бунта против Бога и мира, Богом сотворенного, и написал «Бунт» наимощнейший из тех, что мир видел. Но великий знаток глубин сатанинских личным опытом познал, что природа человеческая не может выдержать богохульства и бунта против Бога и Его мироздания, узнал, что «Пресветлый, Чудесный и Чудотворный Образ Богочеловека Христа» есть единственная сила, которая может вытянуть человека из глубин сатанинских и сделать эго способным к победе над «всяким искушением». Величайший бунтарь рода человеческого был не в состоянии выдержать свой собственный бунт и смирил себя пред кротким Господом Иисусом. Через ад скепсиса, отрицания и неверия прошел он, пока не дошел до веры в Христа Богочеловека, до веры, мученически отвоеванной и обретенной. Поэтому он в конце своей жизни с болью писал: «…дразнили меня необразованностью и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание Бога, какое положено в «Инквизиторе» и в предшествовавшей главе. Не как дурак же (фанатик) я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, какое пережил я…» [606].
Достоевский спас себя Христом. Чудесный Образ Христов заполнил всю его душу, и он с непрестанной апостольской ревностью удивительно проповедовал чудотворную силу Образа Христова. «В предсмертных записках Достоевского находится одна, в которой помечено:«Написать книгу об Иисусе Христе». Мы не знаем, написал ли бы он такую книгу, но в некотором смысле все его книги, в особенности написанные в последние годы, о Христе: во всех этих книгах Он — настоящий, хотя и невидимый центр, а иногда Он и явно появляется. Самый большой триумф гения Достоевского состоит именно в том, что он сумел в своих произведениях показать и сделать так, что мы ощущаем живого Христа, он ввел Его к нам, научил нас полюбить Его» [607]. Он весь был пронизан светом Образа Христова, им подвижнически обожаемого. Один из его ближайших друзей, Н. Страхов, говорит, что в последние годы своей жизни Достоевский очень сильно похож был на подвижника, полного кротости и благости [608]. А по словам Боге, «…в любое иное время (кроме того, когда он возбужден), лицо Достоевского выражало грустную и благую кротость, какая видится на иконах славянских святых давнего времени» [609].
Достоевский совершенно убежден, что только люди с нечистым сердцем и помраченным умом, состоящие в рационалистическом союзе с дьяволом, могут отрицать, что Христос есть Спаситель. «…Те, кто отвергает Христа, совсем Его не знают» [610], — говорит Достоевский, ибо невозможно не любить Христа, познав Его. В одном своем письме о Белинском он пишет так: «Разговаривая однажды со мной, он ругал Христа, но он наверняка никогда бы не осмелился сравнивать с Христом себя и иных господ, которые распоряжаются миром. Он не был способен видеть, насколько все они, и каждый из них, жалки, раздраженны, нетерпеливы, низки и прежде всего — мерзки и ничтожны. Он никогда не спрашивал себя:«Ну а что же поставим вместо Него? Конечно же, не себя, таких негодных, какие мы есть». Нет, он никогда не задумывался о том, что сам он может быть плохим; он был до крайности доволен собой, и в том и выражалась его, несчастного, лично досадная тупость» [611].
Рассматривая человека и человечество sub specie Christi, измеряя все мерой Христовой, Достоевский этой мерой и русский народ мерил, этим взглядом и на русский народ глядел — и увидел дно сущности его, увидел все содержимое, все возможности души его, и открыл, что непреходящая и вечная ценность русского народа в сохранении православного Образа Христова, в сохранении и исповедании. Он это делал во время, когда грязные волны европейского материализма захлестывали душу русской интеллигенции. Поэтому он по праву назван «неустрашимым исповедником Имени Господнего» [612].
Через него, как через пламенный язык свой, высказалась вся русская душа: все ее устремления, все ее чаяния, все ее грехи, все ее добродетели, все ее идеалы. Достоевский — самое высокое и самое глубокое выражение русского национального самосознания. Он — Россия в миниатюре [613]. Он стал «нравственным вождем нашего времени» [614].
Недавно один русский мыслитель писал: «Уже стал неоспоримою истиною тот факт, что Достоевский весь воплотился в современности, что он стал вдохновителем и отправной точкой почти всех наших писателей, поэтов, философов, что современное религиозное сознание все целиком вышло из Достоевского, что творчество нынешнего времени буквально живет им, лишь видоизменяя и преображая его мысли, его откровения, его бездонную и вечную глубину. И не в убожестве нашем, не в оскудении творческих сил нужно усматривать причину этого влияния, а в необычайно сильном родстве всего русского творчества с личностью Достоевского. В этом отношении Достоевский как бы является выразителем пред миром всех глубин русского духа, гениальным творцом всех бродящих, скрытых, таинственных его сил, великолепным символом, живым символом загадочного царства русской души и народа, его исканий и его надежд, его молитв и его проклятий! Ибо не мы воссоздаем Достоевского, а он сам, его титаническая сила присутствует в нас и творит в современных писателях свой надрывный бунт, и свое великое страдание, и свою мистическую, безумную красоту. Ибо Достоевский — это вся Россия, ее душа, ее сокрытая и стихийная сущность» [615].
«Возможно, Ницше — это возвышенный конец, а Достоевский — исполинское начало; тот — конец культуры западной, европейской, основанной на античной; этот — начало культуры восточной, русской, ведущей свое происхождение от Византии» [616]. «Через Достоевского говорит Христос, — говорит тот же автор, — и человек должен очень далеко возвращаться в прошлое развития христианской мысли, чтобы дойти до человека, через которого Христос говорил так же мощно, как через Достоевского говорит. Я, со своей стороны, считаю, что такой человек — Франциск Ассизский… Однако этот Христос (то есть Христос Достоевского) — самый настоящий Христос, Христос во всей Своей гигантской Истине… В русском человеке Достоевском заключается гениальное содержание русского народа в таком же объеме и в такой же глубине, как в Ницше заключается гениальное содержание западного культурного сознания… Здесь Ницше, Заратустра которого разбивает древние скрижали (Синайские), там — Достоевский, который из своего русского сердца воздвигает ПраХриста. В этих двух великих чувствователях, мыслителях, художниках воплощены, стоят одна против другой, две современные мировые силы — это ужасное зрелище, перспективы которого мы сейчас можем предчувствовать, но не определять» [617].
