− Куда опоздаю? — Михаил растерялся.

− На поезд! — строго сказала трубка. — Чтоб через пятнадцать минут был на вокзале, жду!

Толпа стала неожиданно плотной. Михаил протискивался, пихал кого-то, наталкивался на чужие локти, отдавливал ноги, извинялся, получал ругательства в спину и тычки под ребра — и все равно почти не двигался. А у людей в толпе почему-то были лица Романова, и Людмилы, и Божены… Картерс мелькнул где-то рядом. Все они наваливались плотной хаотичной массой, тормозили, мешали.

Потом Васильчиков сразу вдруг оказался на вокзале, где не было ни души. Ветер гонял по полу сухие листья, солнечный свет, пробивавшийся сквозь разбитые стекла, освещал сломанные сиденья в зале ожидания, разгонял густую черноту в глубине пустых клетушек касс, ложился странными полосами на давно погасшее табло…

У платформы стоял поезд: паровоз и два видавших вида вагона. Из вагонного окна кто-то махал Васильчикову — мол быстрее, быстрее… А колеса уже закрутились: медленно, нехотя, лениво как-то. Васильчиков побежал — быстрее, еще быстрее, вприпрыжку, поравнялся с уходящим вагоном, прыгнул, повис на поручнях. Мимо летела платформа, столбы, стрелки и семафоры — а в конце платформы, у полосатого столбика с табличкой «остановка первого вагона», стоял человек, одетый в золотой саван солнечного света, и улыбался. В правой руке у него было копье с крестом на вершине и белым развевающимся флагом, а в левой — зеленая ветвь…

− Все суета, — Романов ковырял вилкой макароны. — И это все тоже ни к чему. И мы все умрем. Если уже не.

−Юра, — Жанна поморщилась, — не трави душу. И так Вера плачет каждый день.

− Душу, — Михаил вдруг понял, что не голоден, — Если мы — души, то они — наши ангелы. Хранители.

− Да, — развил мысль Романов, — я вот, например, широкая и лысая душа, а Картерс — мелкая и черная. И что нам положено делать? Помыть Картерса? Ха!

− Может быть, это мы — хранители? — тихо спросила Людмила. — Их хранители. И это наша работа — умирать вместо ангелов?

− Ничего себе работка! — Романов, похоже, не собирался сегодня выходить из своего мрачного состояния. — Я на такую не подписывался. Чтоб каждый сам по себе — и умирать в одиночестве.

− А если… если забыть про то, что каждый сам по себе? — не сдавалась Людмила. — Сколько раз нам нужно умереть, чтобы мы поняли, что одному не выиграть битвы?

− Битвы? — изумился Романов. — Какой битвы, Людочка?

− Откуда я знаю, — Людмила сердилась. — Кто-нибудь когда-нибудь пробовал изменить рутину? Ворваться к соседу в процедурную? Уехать на поезде?

Михаил открыл было рот, чтобы ответить, но его опередил молчавший до этого Картерс:

− Я пробовал, — неожиданно сказал он. — Ничего не выходит. Возвращаешься назад, а остальные даже не помнят, что ты куда-то катался.

− Верно, — согласился Романов, — И у меня так… было.

Михаил вдруг вспомнил последнюю процедуру, толпу со знакомыми лицами и отходящий поезд.

− А что, если, — сказал он, не узнавая своего голоса, — если всем вместе сесть на этот поезд. Куда он вывезет?

Все замолчали.

− Вернемся все? — нерешительно сказал Романов.

− Некому будет помнить, — Жанна отложила вилку. — Не вернемся!

− А если… — нерешительно начал Картерс.

− Сейчас! — выкрикнула Вера.

Насыпь, обшарпанные вагоны. Запах креозота и угля. И веселый Еремей в невесть откуда взявшейся железнодорожной фуражке…

Ветер тронул щеки и запутался в волосах.

− Огоньку подбавь! — весело заорал сзади Романов, и Еремей, заговорщически подмигнув Михаилу, двинул рычаг вперед, до упора.

− Радуйтесь! — Божена стояла на ступеньках и смотрела вперед, на приближающееся жерло тоннеля. — Близок миг истины!

− Мы идем! − вопил Картерс, высунувшись с другой стороны! − слышите, вы!

Людмила вдруг положила ладонь на предплечье Михаила — и у того тут же улеглась нервная дрожь внутри. Васильчикову стало так легко и спокойно, словно за спиной отросли крылья, и падение сменилось свободным полетом.

Вера вцепилась в поручни и что-то неслышно шептала…

Поезд на полном ходу влетел в тоннель, темнота обняла со всех сторон, лишая зрения.

«Сейчас, — подумал Михаил, — ворота. Железо о железо».

Он все еще чувствовал пальцы Людмилы, и было не страшно. Не страшно умереть — и не страшно попасть в неизвестность.

А потом ощутил тяжесть копья в правой ладони…