Почему она не согласилась тогда, сразу? Неужели ей необходимо было пережить этот позор, весь этот шутовской суд, возненавидеть лица ханжей, которые вообразили себе, будто право имеют указывать женщине, кого ей любить и как себя вести?

— Властью, данной мне милостью Божьей и ее величества королевы Анны, приговариваю гулящую мужнюю жену Анну Бонни к сорока плетям. Жена да возвернется к мужу^{14}.

Бронзовый отблеск за пеленой слез.

Баммм.

Он был худощав, небольшого роста, темноволосый и в элегантном костюме, что само по себе значило для нее немало. Все было как-то не так, неправильно, правильными казались только карие глаза и почему-то татуировка на левом предплечьи^{15}, чужое имя, но странно знакомые очертания букв.

А еще он пообещал, что она никогда больше не будет скучать.

Как получилось так, что у нее в руках оказался револьвер — она бы наверное и сама не могла сказать. Но это тоже казалось правильным. Хлопок двери бакалейной лавки, звяканье колокольчика над дверью, «всем лежать — это ограбление». И мчаться в машине, чувствуя ветер в волосах и руку любимого мужчины на плече. Это ли не счастье?

— Хайе.

Узница вздрогнула от неожиданности. Она не слышала ни шагов, ни звука открывшейся двери. Но женщина была тут: чадящий факел освещал сгорбленную фигуру по ту сторону решетки, где была свобода. Анна поднялась с пола и подошла к железным прутьям. Старуха. Черная, как уголь, сморщенная, как клубок пеньки. А глаза — глаза не старушечьи, пытливые, яркие…

— Кто ты? — Анна вцепилась в неровный железный прут

— Тремелли^{16}. Знаешь меня?

— Знаю, — холод ледяной змеей скользнул вдоль позвоночника, — зачем ты пришла?

— Ты же хотела чуда?

— Сколько тебе заплатили?

В полумраке сводчатой темницы сухим эхом отдался старческий смех, похожий на кашель. Где-то неподалеку спала Мари^{17}, но Анна почему-то была уверена, что подруга не услышала бы разговора, даже если бы бодрствовала.

— Ты заплатишь, голуба моя, ты.

— Ты можешь спасти Джека?

— Нет, — Тремелли покачала головой, — теперь и ваш Белый Хесус не поможет.

— К дьяволу Иисуса! — Анна нетерпеливо тряхнула спутанными локонами, — Что можешь сделать ты? Или твоя слава черной колдуньи — пустой звук?

— Я делаю так, что вы встретитесь. Не тут, не сейчас — далеко, где жизнь другая.

— Я согласна.

— Цена высока.

— Называй!

— Ты. Твоя жизнь. Эта жизнь, судьба. Ты отдашь ее мне, и жизнь ребенка, он никогда не родится. Твоя память. Не вспомнишь себя, и Джек тебя не вспомнит.

— Но тогда, — Анна растерялась, — тогда зачем это все? Если я все равно не узнаю его, встретив?

— Узнаешь, — пообещала колдунья, — когда огонь настоящий, тогда кроме него нет никого. Разум спит, но сердце чутко…

Анна прижала ладони к животу. Срок еще слишком мал… ей легко будет расстаться с ребенком, которого она еще даже не ощущает. Почти так же легко, как расстаться с жизнью…

— Я согласна, — прошептала она, обмирая от ужаса и надежды.

— Еще, — старуха кашлянула, — ты откажешься от него. От этого Джека, тогда примешь другого. Когда Рэкхем умрет, проклиная тебя, ты пойдешь за ним и родишься вновь — там, где тебя не ждут. Там опять умрешь, Анна, у меня нет власти над сроком… но проживешь свою жизнь еще раз.

Анна вновь схватилась за прутья решетки. Внезапно воздух сгустился, и дышать им стало неимоверно тяжело. Все отдать… всю себя, до конца. Став четырьмя буквами на левом предплечьи.

— Я. Согласна.

Тремелли протянула сквозь решетку ножницы, хищно блеснувшие металлом.

— Волосы.

Анна щелкнула лезвиями, отсекая длинную рыжую прядь, протянула волосы старухе.

— Больше.

Несколько минут в полумраке темницы слышно было лишь щелканье стальных лезвий — звук в данном месте в данное время столь же неуместный, как мелодия «зеленых рукавов» на борту тонущего галеона^{18}. А когда замолкли ножницы — не было у Анны больше роскошных кудрей, за которые прозвали ее «рыжей дьяволицей».

— Кровь, — безжалостно скомандовала колдунья, принимая от Анны пушистый комок.

Анна оглянулась, подняла с пола пустую скорлупу кокосового ореха, служившую ей кружкой, раскрыла ножницы, вонзила острое лезвие себе в запястье и подставила скорлупу под тонкую темно-вишневую струйку. Почти сразу же накатила слабость и дурнота… их почти не кормили здесь, да и то, что давали, едой можно было назвать лишь с голодухи. Зачем переводить хорошие продукты на тех, кого завтра все равно повесят?

За прорастающим темными пятнами сквозь реальность забытьем она еще успела услышать тающий голос Тремелли:

— И вещь… твоя и его.

Патефон мурлыкал голосом Джимми Роджерса^{19}.

— Мерзкая собачонка, — Бланш крутилась перед зеркалом, примеряя новое платье, — ну что, что тебе надо? Опять гулять?

Белоснежная болонка сидела на коврике возле входной двери и поскуливала. Потом гавкнула.

И тут в дверь постучали.

В комнате мгновенно стало тихо, замолк даже виниловый Джимми, лишь вздыхал патефон — натужно и с присвистами.

— Откройте, полиция!

Бонни и Бланш кинулись в угол комнаты, присев и вжавшись в стенку.

— Гадкий щенок! — прошипела Бланш, — Не мог раньше предупредить.

И тут началось. Трудно сказать, кто был первым, хотя вряд ли полиция. Двери в проеме больше не было, в маленьком закрытом пространстве квартиры грохотали выстрелы, на голову сыпалась штукатурка, визжали рикошеты… Дзенькнул патефон, пробитый шальной пулей. Бонни жалела только об одном: что ее револьвер^{20} лежит на столе в соседней комнате. А если они побили пластинку, то она за себя не ручалась!

Все кончилось так же резко, как и началось. Двое в полицейской форме мешками лежали на лестничной площадке, в ушах затихал звон, а Дабл-ю-ди, упавший на одно колено, прижимал ладонь к левому боку, и из-под ладони уже расползалась красная клякса.

— Быстро, — сказал Бак, поднимая Дабл-ю-ди и закидывая его руку себе на плечо, — уходим, забирайте оружие и необходимые вещи. Мы в машину.

Опережая их, в разбитую дверь стрелой метнулась одуревшая от грохота перемазанная в пыли и кирпичной крошке собачонка.

— Ах ты! — воскликнула Бланш, — ну погоди у меня, мерзкая тварь!

И, цапнув со стола поводок, выскочила вслед за болонкой.^{21}

Анна проснулась от грохота запоров, топота ног и брани. Через окошко лился утренний свет, а в коридоре стало тесно от красных мундиров.

— Анна, — перекрыл шум знакомый голос, — Ан-на!

Она рванулась к решетке, и замерла в двух шагах от нее, вспомнив о ночной гостье и заключенном с ней соглашении. Рука потянулась к груди, где висел медальон, подаренный Джеком. Вещичка была не из добычи — Джек честно купил ее у ювелира на Провиденс, еще тогда, до суда, до «Нептуна»… в той, прошлой жизни. Рука схватила пустоту: медальон исчез. Анна вдруг успокоилась, поняв, что пути к отступлению нет.

Джек был страшен. Глаза, налитые кровью, с набрякшими веками и темными кругами, многодневная щетина вместо обычной гладкой выбритости, глубокие складки вокруг рта, спутанные колтуны в волосах. Цветные щегольские ситцевые штаны и рубаха засалены и обтрепаны до неузнаваемости. За одну ночь Рэкхем словно постарел на десять лет, похудел и осунулся. Руки, вцепившиеся в решетку камеры, дрожали.