В Патерике приведены случаи, что тело, почитаемых членов Церкви, если они не пережили своего истощания (кенозиса) при жизни, то их телеса обязательно должны подвернуться поношению сразу после смерти (для того, чтобы человек хоть малейшее своё внутреннее внимание остановит на восхвалении, почитании и так далее).

Поэтому очень часто такому посмертному поношению подвергаются старцы и, в частности, знаменитый подвижник благочестия, руководитель и наставник монахов Сирин. Именно его имя приведено в Патерике в качестве характерного примера: “Сирин – какой был старец, а и он после смерти испортился” – это явление на церковном монашеском языке так и называлось “тело испортилось”.

Уже во время, когда Достоевский находится во власти своего вдохновения, а энергии творчества – суть энергии Духа Святого и других нет, то он к эпизоду “испорченного тела” даёт другой контр эпизод, похороны маленького страдальца Илюшечки Снегирёва и замечает, что на третий день “от тела почти не было запаха”.

Таким образом, Достоевский сразу же выстраивает свою схему: Зосима, к которому шёл народ и от которого народ требовал чудес – у него тело испортилось, а страдалец Илюшечка, претерпевший при жизни поношение и целовавший руку оголтелого Митеньки, который тащил за бороду его отца, тело этого маленького страдальца, который умер от нравственного пережитого потрясения, тлению не было подвержено.

Основной сюжет романа “Братья Карамазовы” связан с судом над Митенькой и глава называется “Судебная ошибка”. Но, на самом деле в глубине вещей, Митенька наказан за дело и не даром он говорит – “за дитё на каторгу пойду”. Митенька и идёт на каторгу за дитё, за погубленного им Илюшу Снегирёва и это его преступление стоит 20-летней каторги.

Ещё один важный момент. Присяжные, которые должны были судить Митеньку, пришли уже с готовым решением, то есть, не зависимо от хода суда, так как Илюша находился при смерти и это преступление не надо было доказывать.

Алёша об этом преступлении догадывается и поэтому ухаживает за семейством Снегирёвых в надежде, что как-нибудь ему удастся что-то исправить. То есть, Алёша отчасти тоже хлопочет, если не свой карман, то в карман своего семейства.

Таким образом, своё последний роман Достоевский строит на таких вот парных ситуациях. Он создаёт роман о наказаниях Божиих (так, что воистину гораздо больше, чем своё первое объявленное “Преступление и наказание”), о том, как человеческая жизнь развёртывается под Божьим окон и при вмешательстве, при активном действии Десницы Господней.

Достоевский совершает главную свою победу – преодоление секуляризованного мышления, секуляризованного сознания, то есть обособленного от действия Божией благодати и отрицающее Божью благодать, ее действие на земную жизнь свободных людей.

Собственно церковная тематика и тематика монастырская также получает особое освещение под пристальным и внимательным взором Достоевского. Если скандал с Филаретом в 1867 году, что соответствовало духу времени, и знания о церковном Предании Достоевский мог получить в консультациях, то где, как в это единственное, краткое посещение Оптиной (трёхдневное пребывание в гостинице) он смог столько приобрести.

Достоевский открывает такие пласты церковной жизни, о которых даже большие церковные писатели, как Феофан Затворник, не осмеливались упомянуть. Что подобное можно найти в частной переписке Игнатия Брянчанинова и то несколько не так. В частности Достоевскому принадлежит поразительное выражение – “инок шныряющий”.

Достоевский описывает сюжет об обдорском монашке, то есть монах из обители святого Сильвестра Обнорского, до странности напоминающего исторического Толстошеева, который был настоятелем Павло-Обнорской обители. “Инок шныряющий” – всё время вынюхивает всякие соблазнительные, или скандальные, или просто интересные ситуации.

Достоевский одним взглядом сразу различает такой тип – тип духовного авантюриста. Толстошеин и был исторический духовный авантюрист, был ещё жив, но приближался к своему земному концу.

Соблазн, который возникает в самом монастыре в связи с не удачными мощами, только что скончавшегося старца Зосимы, тоже как бы Достоевским прочитывается, предстаёт духовному взору писателя. И тоже любопытное замечание: учёный монах с твёрдой волей отец Паисий, уступавший старцу Зосиме в любви, как бы не удивился и всему скандалу, ибо как сказано – “знал среду свою насквозь”.

В романе описан и человек, находящийся заведомо в духовной прелести – монах Ферапонт. Этот великий постник обвиняет весь монастырь в том, что монастырь ведёт хозяйство и без хлеба своего не обойдётся, то есть дьяволу привержен, а, вот, он, мол, дескать, проживёт и так (съедобными грибами, лесной ягодой), то есть он – уже готовый пустынник.

В тоже время у Ферапонта - монашеская ревность и монашеская зависть, что, мол, над Зосимой будут петь “помощника и покровителя”, канон преславный, а на до мной-то только “кая житейская сладость” – стихирчик малый (это, конечно, Достоевский получил в консультации, но всё верно).

И Достоевский вкладывает в уста отца Ферапонта выражение – “а днесь, вот и провонял”. Достоевский применил даже аксимаронное сочетание в языке: торжественное слово “днесь” и самое бытовое “провонял”.

Ферапонт же и объясняет тот факт, что Зосима “естество предупредил” – “А он, мол, вареньем услаждался, чаем сладобился, конфетами прельщался” (Зосима на самом деле угощал гостей).

По поводу пищи апостол Павел говорит (Фил.4.).

¹²Умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всем, насыщаться и терпеть голод, быть и в обилии и в недостатке. ¹³Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе.

Поэтому для монаха и новоначального конфеты могут быть к искушению, только когда человек находится на другой ступени духовного восхождения, когда “имеющие, как не имеющие”, когда люди, как апостол Павел, умеют без вреда жить в скудости, умеют, то есть без вреда, жить в изобилии.

Духовник преподобного Амвросия вспоминает, что Амвросий каялся со слезами и с биением себя в грудь в не очень строгом посте, вроде там кусочек селёдки и так далее.

Если человек прежде всего не просто пред Господом, но ещё и сам себя не может иначе расценивать, как великого грешника, то есть держит своё ум во аде, но не отчаивается, тогда вступают в силу другие факторы, например, что любовь выше поста. Для рядового члена Церкви, но требовательного к себе, остаётся тоже апостольское – “все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не ни что не должно обладать мною”.

Монастырская тема в романе “Братья Карамазовы” не только плодотворна, но ещё и полна внимательного наблюдения, которое оказалось очень полезным и для монахов настоящих и прошедших длительный искус и даже для старцев. Поэтому, например, не давно прославленный старец Алексей Зосимовский внимательно читал монастырские главы романа “Братья Карамазовы” и страшно боялся повести “О великом инквизиторе”, то есть чувствовал, что не в силах этого поднять.

В повести “О великом инквизиторе” речь идёт о католической церкви, но в уме-то у Достоевского всегда – Церковь православная.

Протоиерей Георгий Флоровский в работе “Пути русского богословия” рассматривал тему великого инквизитора. Тема великого инквизитора в сущности тема любви, но с растворённым презреньем, а не уважением.

Любовь, в которой нет уважения к свободе другого, любовь, которая заведомо на первое место ставит себя, а своего любимого – на последнее, она и приводит к инквизиторскому статусу.

Алёша у Достоевского что-то такое сумел наблюсти, поэтому, поминая отца Паисия, говорит – “Нет, ведь, отец Паисий говорил даже что-то вроде твоего, то есть, конечно, совсем не то”.

Человек, прежде всего, церковный начальник начинает управлять своими, так сказать, подведомственными без Божия руководства, без вопрошания ко Господу; начинает разбираться с ними своим умом, да ещё не уважая их – вот и есть великий инквизитор.