В конце романа арестовывают Маркелова, Нежданова — спасла смерть, то есть самоубийство. На заводе никакого выступления организовать не удалось, — фабричные так и не поняли, что надо этим топтунам.

В России тогда всё было в рамках строжайшей законности и если нет материала для обвинения, то следствие прекращалось, поэтому никого и не судили. Соломина тоже вызывали, но так как на него не было материала, то его «оставили в подозрении — и в покое».

В конце тургеневских романов все как бы прибиваются на место: Наталья выходит за соседа по имению — за Волынцева, Марианна выходит замуж за Соломина. Наиболее живое дело у сестер Локтевых ((«Отцы и дети»), то есть у Кати, которая выходит за Аркадия, и даже у Анны Сергеевны Одинцовой, которая вышла замуж не по любви, но «из-за убеждения». (Заканчивает роман Тургенев мягкой фразой с иронией, что живут они в большом ладу и доживутся, пожалуй, и до счастья, пожалуй, до любви.)

Сюжет лишнего человека недаром оказывается столь живучим и в наше время, так как в 70-е годы XX-го века литературная критика старалась осудить Россию обыкновенную XIX-го века и признать все созидательные процессы не состоятельными и заранее обреченными на провал. Поэтому всякий камень, который возмущает ровную поверхность этой самой воды (общественной) был объявлен прогрессивным.

Но и вода бывает разная: есть болотная вода, которая загнивает, а есть озёрная вода, которая питается внутренними источниками, которые постоянно бьют откуда-то. Мы не можем их отследить, но мы не можем не видеть, что озеро не заболачивается.

Тургенев здесь абсолютно прав, что есть вот эта живая жизнь, даже созидательная, — может быть, по инерции, может быть, уже лишена этого настоящего живого творческого импульса.

Жизнь по инерции — это как у дерева, которое ещё стоит, а сердцевина уже гнилая. Хорошо, если от такого дерева, от корня пойдут сразу же молодые поросли — это и есть вегетативное размножение.

Тургенев вряд ли всё это может осмыслить сам, но он точно подмечает эту тихую заболачиваемость поверхности, так сказать, обыкновенной жизни. Жизнь по инерции порождает привычные понятия, которые уже лишенные живых соков, засыхают. По определению Гегеля: «предрассудки — это обломки древней правды». Но из обломков построить ничего нельзя, строят из хорошего леса.

С одной стороны, лишний человек, аутсайдер Дон Кихот пытается что-то сдвинуть с места и жизнь ему сопротивляется, а с другой стороны, по всей вероятности, человек должен идти; если человек останавливается, то — или потому, что он ищет вразумления, или это — беда его! он уже не ищет вразумления, так как считает, что и так уже хорош (самодовольство). Самодовольство и чувство внутренней самодостаточности всегда ложное, так как человек, объявляющий себя самодостаточным и правым, будет всегда глух к Божьему призыву. Это как раз и есть те уши, которые не слышат, и глаза, которые не видят.

В «тюфяке» есть, прежде всего, некая отрицательная самодостаточность. Тюфяк, правда, не чувствителен к ложным призывам-лозунгам, но он фактически становится глух вообще ко всякому призыву, иными словами — это те заложенные уши. Можно сказать, что это евангельский сюжет — дети мои со мной и дом заперт, чего тебе надо (ср. Лк.11,7).

⁷ а тот изнутри скажет ему в ответ: не беспокой меня, двери уже заперты, и дети мои со мною на постели; не могу встать и дать тебе.

Лекция 14.

1. Тургеневские женщины.

2. Тургенев и архиепископ Иоанн (Шаховской): внятное свидетельство о святой праведнице Гликерии («Живые мощи»).

Выражение «тургеневские женщины» уже давно стало нарицательным. Лев Толстой писал в свое время, что до Тургенева никаких тургеневских женщин не было, но после произведений Тургенева они появились.

Но ведь говорят, что и сказка с чего-то взята; а уж тем более такой важный объект российского менталитета. Конечно, тургеневские женщины были, но подход, который выработал Тургенев — этот феномен не только воплотился в жизнь, но и стал жить в российском менталитете, вошел в активный словарь (нарицательный эпитет).

В конце 90-х годов, а именно, в произведениях Чехова явно можно видеть, что понятие «тургеневские женщины» приобретает некую ироническую, а потом и пародийную окраску. Особенно это характерно в повести Чехова «Рассказ неизвестного человека».

Петербургский скептик Орлов говорит, что «всю жизнь я терпеть не мог тургеневские романы и вот попал в самые тургеневские герои. Это у Тургенева сказано: чтобы благородная, честно мыслящая девица шла за любимым человеком на край света и служила там его идее. У нас «край света», как правило, находится в квартире любимого человека.

Дальше Орлов замечает, что «если мне понадобиться когда-нибудь освобождать Болгарию, я не буду для этого нуждаться в дамском обществе». (То есть пародируется явно Елена Стахова).

Сам рассказ Чехова «Душечка», конечно — пародия, но эта пародия на тургеневскую женщину. Душечка совершенно самоотверженно и безоглядно, как и Елена Стахова, служит идее любимого человека. Этой идеей может быть театр; может быть труд («мы с Васечкой люди труда»); ветеринарное дело; но когда меняется любимый человек, то меняется и «идея». Когда же Душечка остается без любимого человека, то она видит во сне свой пустой двор.

Характерные основополагающие черты тургеневских женщин.

Прежде всего, — безоглядность; затем, готовность отдаться идее любимого человека.

У Аси, например (из повести «Ася»), когда «прерывается идея», то она навсегда покидает свое общество и больше о ней никто и никогда не слыхал.

Наталья Ласунская тоже готовится безоглядно следовать за Рудиным, а тот как-то пожимает плечами и призывает ее к благоразумию.

Елена Стахова явно ищет избранника-пришлеца, нового человека, который бы явился откуда-то (из не наших краёв) и пафос Елены Стаховой тоже уйти.

В этом смысле кое-что подметил и Гончаров («Обрыв»); но у Веры (героини «Обрыва») всегда стоит громадный вопросительный знак — а может быть, и незачем уходить? У тургеневских героинь этого нет. И недаром прототип этих героинь Юлия Петровна Вревская всё-таки умирает в балканском походе под Константинополем, где русская армия (победившая) вымирает от тифа.

Как тезис можно поставить так, что кроме безоглядности и жертвенного служения идее любимого человека, у тургеневских женщин присутствует фетишизация. Отсюда всегда это всё отдаёт надрывом: Ася обязательно рыдает или все у нее граничит со срывами характера, с истериками; Наталья Ласунская, хотя и возвращается на более или менее обычную стезю, но она порывает с самой памятью о том, кто такой Рудин; и так далее. Елена Стахова после смерти Инсарова остается служить его делу, его памяти, но в последнем письме как-то прорывается нотка ложного фатализма: а именно, «может быть, это я его убила, теперь его очередь увести меня с собою в могилу». Это всё сплошное кумиротворчество и, поэтому дело не только не христианское, но явно граничащее с прельщением.

Рассмотрим две фигуры, которые действуют несколько иначе, то есть они избирают в своей жизни нечто отличное от идеи любимого человека.

Очень проблематичная фигура — Лиза Калитина («Дворянское гнездо»). Жизнь этого образа в русском менталитете в последующие годы будет иметь длинное продолжение. И характерный пример тому — «Пушкинская речь» Достоевского. Достоевский много говорит о Татьяне и говорит, что вот такой красоты положительного образа более никому из наших писателей не удалось создать, кроме, разве, Лизы Калитиной Тургенева. Следовательно, Достоевский безусловно в положительном смысле воспринимает этот характер. Этот характер (по преданию) очень положительно воспринял и Аполлон Григорьев. В позднейшее время был такой свидетель русского Зарубежья Петр Иванов, который написал книгу «Смирение во Христе», где он тоже необыкновенно положительно характеризует Лизу Калитину.