Пока Никитич сидит с беглецом и разговаривает, тот выдает ему нечто из своего кредо. Беглец, которого зовут Николаем, своим видом как-то вызывал доверие: он – красив, ладно скроен, у него подвешен язык и так далее, то есть он естественно обаятелен.
Поэтому когда Николай рассказывает о себе, то по тону Никитич представляет, что это он какую-то бабу ждет, а бабу зовут воля. Как он сам говорит:
- Ты не знаешь ее, отец, ты – зверь, тебе здесь хорошо; ты не знаешь, как горят огни в большом городе – они манят. Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка; они вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу и он весь мой. Почему же они там, а я здесь? Понимаешь? Не понимаешь.
Парень говорил серьезно, строго.
- Я должен быть там, потому что я никого не боюсь, я не боюсь смерти, значит, жизнь моя.
Такая философема присуща героям Джека Лондона, то самое чтиво для подростков, никем не запрещенное и от которого родители не отваживают детей. И это чтиво, на которое советская идеология не знает ответа, не знает разоблачения и не знает даже альтернативных вариантов. Да и Сатин Горького – “Работать?! Для чего? Чтобы быть сытым? Человек выше, человек выше сытости”.
Перед нами человек давно развращенный; но у лесного человека Никитича нет никаких возражений вот на это всё - и это весьма симптоматично. Герои Джека Лондона - это как раз вот такие “сильные личности”, и именно такие, у которых рай на земле, это – цивилизация. Николай и есть поклонник той цивилизации, где играет музыка в ресторанах.
Фактически, важно то, что положительный идеал поздне-советский именно в этом, поэтому странно было бы, если бы такие люди не произрастали (надо, правда, учитывать то, что в Америке все вооружены, а в России нет). Советская литература всё-таки посмела обозначить эту внутреннюю пакость; тогда как мировая литература именно за таких – один “Корсар” Байрона чего стоит (а сколько ещё таких удалых разбойничков, которые воспеваются). Дубровского хоть “среда заела”, а тут всё наоборот. На всю советскую литературу, чтó отметил и Солженицын, только “Тройка, семерка, туз” В. Тендрякова показывает внутреннюю погань этого “Корсара”.
После того, как этот беглый уже разжалобил лесного жителя (Никитича), тот отдает ему и ружье и патроны и даже научает его, где находится следующий перевалочный пункт, чтобы тот отдал ружье. В конце Никитич пробалтывается, что если бы у меня был начальник милиции, то тебе бы вряд ли бы удалось прикрыться документами. Эта болтливость стóит ему жизни. (Сюжет такой, как у Зигфрида – “Зигфрид проболтался” (из “Нибелунгов”); не читал германского эпоса старик).
Заканчивается так
- Всё запомнил?
- Запомнил, век тебя не забуду, отец.
Закурили, посидели и пошли в разные стороны. Парень то этот больно внимательно смотрел на него на прощанье, но где ж лесному старику такие вещи понимать? Он уже прошел всю просеку (старик Никитич) и услышал, “как будто над самым ухом оглушительно треснул сук и в то же мгновение сзади в спину и в затылок, как в несколько кулаков, сильно толканули вперед. Он упал лицом в снег и ничего больше не слышал и не чувствовал. Не слышал, как с него сняли ружье и закидали снегом и как сказали – “так лучше отец, надежней”.
Когда солнышко вышло, парень был уже далеко от просеки, он не видел солнца, он шел, не оглядываясь, спиной к нему, он смотрел вперед. Тихо шуршал в воздухе сырой снег. Тайга просыпалась, весенний густой запах леса чуть дурманил и кружил голову”.
Рассказ – шедевральный; и если понадобится восстановить смертную казнь рецидивистам – вот этот материал надо подшивать к любому законодательству в качестве приложения.
Вся художественная система Шукшина построена на том, что нет ответа - и его нет очень давно, его и раньше не было, задолго до революции. Например, молодость Никитича вся прошла в Сибири, но он тоже исповедуется каторжнику про один эпизод своей молодости, как Есенин, что выплюнул причастие – ведь надо же хоть кому-то рассказать (Есенин, помните, рассказал Блоку).
Эпизод заключался в том, что в этих глухих местечках жила семья кержаков, то есть раскольников‑беспоповцев, у которых была 20-летняя дочь. Эта дочь, конечно, молилась вместе с родителями, но молодой Никитич соблазнил ее (не изнасиловал), хотя он в это время был уже женат. Никитич знал, что оставил кержачку беременной (кержаки позднее ушли в другие, более глухие места). Беглый каторжник успокаивает Никитича тем, что “ты особенно не расстраивайся”:
- Жизнь дал человеку, не убил и ее может спас, может она после этого рванула от них, а так довели бы они ее своими молитвами; повесилась бы на суку где нибудь и мужика бы не узнала – хорошее дело сделал, не переживай.
И хотя Никитич пытается иногда встать на другую точку зрения, и говорит – “иди уж, варнак окаянный, только ружье отдай”; но при таком прошедшем ему придется не только простить другого преступника, но и пожалеть его. Между ними существует тайная связь. Как сказано у Блока - и чуждые во всех путях, кроме, быть может, самых тайных.
Так вот, самые тайные пути у них совпадают, вот откуда их взаимная симпатия. А что один другого прикончил, так это тоже из области американского ковбоя – из области О’Генри “Боливару не снести двоих”.
Каким же образом входит в сюжет и религиозная тема? Когда Никитич упоминает, что за убийство тебя Бог накажет, тот отвечает:
- Ты верующий что ли? Кержак, наверное?
- Кержак! Стал бы с тобой кержак водку пить?
- Это верно. А насчет боженек, ты мне мозги не …., меня тошнит от них.
Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом
- Если бы я встретил где-нибудь этого вашего Христа, я б Ему сходу кишки выпустил.
- За что?
- За что? За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А Он добренький, терпеть учил, паскуда.
Голос парня стал обретать недавнюю крепость и злость.
- Кто добрый? Я? Ты?
- Я, к примеру, за свою жизнь никому ничего худого не делал.
Это он потом вспомнил и это, видимо, был грех давно забытый; и, доведись ему исповедаться, он мог его и не вспомнить.
- А зверей бьешь? Разве Он учил?
- Сравнил хрен с пальцем: то - человек, а то - зверь.
- Живое существо, сами же треплетесь, сволочи.
Это тоже своеобразный символ веры. Итак, зло страшно, именно в художественной системе Шукшина не само по себе, оно было и будет; а оно страшно тем, что оно падает в пустоту, в какое-то болото нравственной гнили; оно не натыкается на камень, ему нечего противопоставить.
Рассказ “Нечаянный выстрел”, который всё-таки не то, чтобы что-то дает, а это, можно сказать, малый просвет. Это всё-таки рассказ о человеческом мужестве, уже не об этой удали паразита, а о настоящем человеческом мужестве, которое неотделимо от самообладания и самоотвержения.
Сюжет рассказа в следующем. В рассказе описан человек - инвалид с детства, у которого одна нога не ходит – она сухая. Когда раскручивается сюжет, то отец говорит своей жене, что “если он умрет, то я тебя зарублю топором, потому что одного родила, да и то не могла родить нормального с двумя ногами”. То есть, жизнь звериная, хотя это вполне советские люди.
Сюжет развертывается так, что до 15-16 лет этот парнишка не замечает своего несчастья: все ходят в школу на двух ногах, а он на трех, то есть на костылях; с удочкой посидеть - это он умеет, играть в бабки и срезать целый кон - тоже умеет. Байрон, например, по закону психологической компенсации, не ходил, а бегал, чтобы скрыть свою хромоту и всячески старался по женской части; и этот парнишка тоже некоторыми усилиями достигает полу‑спортивной удали; потом научается часы чинить, знает ружье и знает охоту, то есть, он тоже пытается стать полноценным человеком.
Но приходит 16 лет – время полового созревания. Сверстники ходят с девчонками, а он нет. Лет в 18 он влюбляется, притом влюбляется в девку, еще девчонку, но уже и девку, которая живет через дорогу. Здесь вступает в силу то, что Шукшин оказывается настоящим психологом, он знает тайны сердца и, конечно, тайны социума. Например, никогда нельзя сказать, что эта Глашка, живущая через дорогу, с ним кокетничает; только мать угадывает его тайну, что он влюблен в Глашку; отец даже не догадывается.
