В начале войны мы видели Константина Симонова, потом на втором этапе – Твардовского и Суркова. А сейчас вдруг огромное количество “авторов” пишущих о войне.

Илья Эренбург (1945 год).

Она была в линялой гимнастёрке,

И ноги были до крови натёрты.

Она пришла и постучалась в дом.

Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.

“Твой сын служил со мной в полку одном,

И я пришла; меня зовут Победа”.

Был чёрный хлеб белее белых дней,

И слёзы были соли солоней.

Все сто столиц кричали вдалеке,

В ладоши хлопали и танцевали.

И только в тихом русском городке

Две женщины сидели и молчали.

Если брать ретроспективный эпиграф, то его надо брать прямо из Фета, который - тоже еврей: “И была ли при этом победа и чья”. Это – ретроспективный эпиграф вообще, вот к этому позднему Эренбургу, то есть

Все сто столиц кричали вдалеке,

В ладоши хлопали и танцевали,

И только в тихом русском городке

Две женщины сидели и молчали.

Видна некоторая остановка, и, прежде всего, перемена интонации, как бы тихую пауза, но она грозится стать многозначительной.

В последние дни и сразу после войны как бы набирают голос старички: Эренбург – 1891 года рождения; он – ровесник Михаила Булгакова и на год старше Марины Цветаевой; старше Пастернака на четыре года (Пастернак родился в 1895 году – ровесник Есенина). И вот возникает многозначительная пауза и в этой паузе возникает немой вопрос, – какой ценой?

В 1945 году, например, вышло у Исаковского стихотворение, которое сразу же стало песней (исполнял Марк Бернес).

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе

На перекрёсток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

Стихи получаются длинные, то, что впоследствии в литературном институте будет называться “портянкой”. Заканчивается:

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза не сбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

Возникает по сути дела целое направление послевоенного советского сентиментализма; и оно будет потихоньку жить и доживет до хрущевских пор, пока не дойдёт до: Ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась тебе, то есть, это оно, в конце концов, спустится до фольклора.

Второе стихотворение Исаковского и которое тоже сразу же стало песней

Услышь меня хорошая,

Услышь меня, красивая,

Заря моя вечерняя,

Любовь неугасимая

……………………………….

Еще косою острою

В лугах трава не скошена,

Еще не вся черёмуха

Тебе в окошко брошена;

Еще не скоро молодость

Да с нами распрощается.

Люби, покуда любится,

Встречай, пока встречается.

И это тоже – 1945 год. На что надо бы обратить внимание? Еще не вся черемуха тебе в окошко брошена – это явная есенинская интонация; люби покуда любится – прямая цитата из Некрасова (“Зеленый шум”).

Казалось бы, что стихотворение все – из кусочков; и даже его сентиментальные стихи: Враги сожгли родную хату, и то по его песенности сразу вклиниваются строфы из каких-то других стихов, потому что мотив один и тот же, что и в “Кубанских казаках”: Свою судьбу с своей судьбою...

Получается, что один мотив - на несколько произведений. Но, во всяком случае, это послевоенное направление советского сентиментализма будет иметь продолжателей: та же Ольга Фокина. Это направление (и в этом его удача) сразу же захватит этот популистский мотив; оно захватит даже фольклорный оборот: Еще не скоро молодость да с нами распрощается и так далее.

Получается так, что все эти послевоенные поэты как бы одного возраста, а ведь это не так. Михаил Исаковский – ровесник века, он 1900 года; он на два года старше Иоанна Шаховского, но сравнить их невозможно, прежде всего, по степени зрелости. В 50-е годы Исаковский начнет никнуть, спускаться, спускаться, хотя и он был включен в школьную программу.

“Разговор на крыльце”.

Нынче всякий труд в почете, где какой ни есть,

Человеку на работе воздается честь.

Кто работу сердцем любит, кто баклуш не бьет,

Для того закон и люди, для того – народ.

Это было уже - позорище.

Михаил Исаковский на многие годы пережил самого себя и ему не досталось умереть, хотя бы в 1957 году, как Владимиру Луговскому, а ещё в 1956 году тот написал: “Та, которую я знал”.

Некоторые писатели в войну всё-таки не то, чтобы сложились, но получили возможность обрести свой голос. К таким, прежде всего, относится Александр Яшин, отчасти и Ярослав Смеляков. Во время войны по-настоящему приобретает голос Борис Слуцкий; он, действительно, “родом из войны”, что ли, и потом, после войны тоже начнет опадать, сникать и уходить.

Борис Слуцкий.

Старух было много, стариков было мало.

То, что гнуло старух, стариков ломало.

Старики умирали, хватаясь за сердце,

А старухи, рванув гардеробные дверцы,

Доставали костюм выходной, суконный,

Покупали гроб дорогой, дубовый

И глядели в последний, как лежит законный,

Прижимая лацкан рукой пудовой.

Здесь опять то, что Солженицын называл “правда довеском”; если прижимают лацкан рукой пудовой, это значит, что руки успели сложить человеку крест на крест.

Постепенно образовались квартиры,

А потом из них слепили кварталы,

Где одни старухи молитвы твердили,

Боялись воров, о смерти болтали.

Они болтали о смерти, словно

Она с ними чай пила ежедневно,

Такая же тощая, как Анна Петровна,

Такая же грустная, как Марья Андревна.

Вставали рано, словно матросы,

И долго, тёмные, словно индусы,

Чесали гребнем редкие косы,

Катали в пальцах старые бусы;

Ложились рано, словно солдаты,

А спать - не спали долго, долго,

Катая в мыслях какие-то даты,

Какие-то вехи любви и долга.

И вся их длинная, вся горевая,

Вся их радостная, вся трудовая -

Вставала в звонах ночного трамвая,

На миг бессонницы не прерывая.

Самое любопытное, что слово “жизнь” он сумел избегнуть, но и так ясно о чём идёт речь: вся горевая, длинная, радостная и вся трудовая.

После войны на страницах журналов появилось много авторов и, например,

Александр Яшин.

Александр Яшин – ровесник ныне здравствующего (†2003 г.) митрополита Антония Блюма; он 1913 года рождения. Перед призывом на фронт он всё ещё ходил в молодых и так как он из вологодской деревни (где и завещал похоронить себя), то в это время не успел закончить даже литературного института. В Литературный институт он попал уже как фронтовик, то есть без экзаменов (как, между прочим, и Друнина). После института ему крупно повезёт: он женится на болгарке Злате Юрьевне, которая на всю жизнь останется при нём нянькой.

Лучшие стихи Яшина - тоже 50-х годов, но в отличие от Ольги Берггольц, они все идут отзвуком: отзвуком войны, отзвуком пережитых страданий.

Я встретил женщину. Была она

Почти стара

И так измождена,

Что я смотрел – смущен и поражен,

Ведь я когда-то был в нее влюблён.

Усталая, она не шла – брела.

А уж какою сильною слыла,

Каким цветком росла среди полей,

Какие парни бегали за ней!

Мне стало жаль ее, любовь мою;