Вернулся сын в родимый дом

С полей войны великой.

“Великой войной” до революции звали Первую мировую, а сейчас об этом знают только историки – название-то и воскресили.

И запоясана на нём

Шинель каким-то лыком

Это мы сейчас знаем, что с передовой и даже с отступающей в порядке армии люди не убегают, люди убегают из окружения; и если на нём запоясана шинель каким-то лыком, то возникает вопрос – где кожаный ремень? Видимо, распарил и съел. Вторая ударная армия голодала и вынуждены были есть не только ремни, но даже стружки с конских копыт.

Небрита с месяц борода,

Ершиться, что чужая;

И в дом пришел он, как беда

Приходит вдруг большая…

Но не хотели мать с отцом

Беде тотчас поверить

И сына встретили вдвоём

Они у самой двери.

Его доверчиво обнял

Отец, что сам когда-то

Три года с немцем воевал

И добрым был солдатом.

В революцию у Ленина его присные были все пораженцами (см. статью “О национальной гордости великороссов”); а тут всё прошлое, связанное с революцией, было сложено в сундук и засыпано нафталином.

Поэтому с началом войны произошел поворот в идеологии. Первая мировая война опять воскресла как война справедливая и с тем же врагом и еще долго в рассказиках для детей и юношества будут мелькать старые солдаты – герои, которые “с немцем третью войну воюют”.

Ликвидирован Интернационал, как и Союз воинствующих безбожников, который был распущен в 1943 году (Губельман – Ярославский сразу же умер с горя), и на сцене опять - генерал царской армии, любимый народом, и даже неповторимый голос Обуховой:

Тут подъехал ко мне барин молодой.

Говорит – напой, красавица, водой!

Он напился, крепко руку мне пожал,

Наклонился и меня поцеловал. -

зазвучал во всех радиопередачах.

Навстречу гостю мать бежит:

“Сынок, сынок родимый…” -

Но сын за стол засесть спешит

И смотрит как-то мимо.

Беда вступила на порог,

И нет родным покоя.

“Как войне дела, сынок?” -

А сын махнул рукою.

А сын сидит с набитым ртом

И сам спешит признаться,

Что ради матери с отцом

Решил в живых остаться.

Родные поняли не вдруг,

Но сердце их заныло.

И край передника из рук

Старуха уронила.

Отец себя не превозмог,

Поникнул головою,

“Ну, что ж, выходит так, сынок,

Ты убежал из боя?..” -

И замолчал отец‑солдат,

Сидит согнувши спину

И грустный свой отводит взгляд

От глаз родного сына.

И праздник встречи навсегда

Как будто канул в омут,

И в дом пришедшая беда

Уже была как дома.

Не та беда, что без вреда

Для совести и чести,

А та нещадная, когда

Позор и горе вместе.

Такая боль, такой позор,

Такое злое горе,

Что словно мгла на весь твой двор

И на твоё подворье.

На всю родню свою вокруг,

На прадеда и деда,

На внука, если будет внук,

На друга и соседа.

И это распространялось и пелось в тылу и на фронте и против дезертиров это действовало лучше, чем даже страх Именно благодаря такой пропаганде, к окруженцам и, вообще, к тем, кто попал в плен, вырабатывалось соответствующее отношение. Реабилитация началась только при Хрущеве, только в 60-е годы, а до этого всё “общественное мнение” страны от них отворачивалось.

И вот поднялся, тих и строг

В своей большой кручине,

Отец‑солдат: “Так вот, сынок,

Не сын ты мне отныне.

Не мог мой сын, на том стою,

Не мог забыть присягу,

Покинуть родину в бою,

Придти домой бродягой.

Не мог мой сын, как я не мог

Забыть про честь солдата,

Хоть защищали мы, сынок,

Не то, что вы- куда там!..

И ты теперь оставь мой дом,

Ищи отца другого.

А не уйдёшь, так мы уйдём

Из под родного крова.

Не плачь, жена, тому так быть,

Был сын и нету сына.

Легко растить, легко любить,

Трудней сердце вынуть”.

И что-то молвил он ещё,

И смолк, и поднял руку,

Тихонько тронул за плечо

Жену свою, старуху.

Как будто ей хотел сказать:

“Я всё, голубка, знаю,

Тебе ещё больнее, ты – мать,

Но я с тобой, родная.

Пускай наказаны судьбой, -

Не век скрипеть телеге,

Не так нам долго жить с тобой,

Но честь живёт во веки.

Собственно, этот сюжет лермонтовский – сюжет лермонтовского “Беглеца”:

Гарун бежал быстрее лани,

Быстрей, чем заяц от орла...

Но лермонтовский беглец в отчаянии кончает собой, но и тогда его никто не пожалел:

И мать поутру увидала…

И хладно отвернула взор.

И более того -

Ребята малые ругались

Над хладным телом мертвеца,

В преданьях вольности остались

Позор и гибель беглеца.

В балладе Твардовского несколько иначе:

Ни в дом родимого отца

Тебе дороги нету,

Ни к сердцу матери родной,

Поникшей под ударом.

И кары нет тебе иной,

Помимо смертной кары.

Иди, беги, спеши туда,

Откуда шел без чести,

И не прощенья, а суда

Проси себе на месте.

И на глазах друзей бойцов,

К тебе презренья полных,

Тот приговор, Иван Кравцов,

Ты выслушай безмолвно.

Как честь, прими тот приговор

И стой, и будь, как воин,

Хотя б в тот миг, как залп в упор

Покончит счёт с тобою.

А может быть, ещё тот суд

Свой приговор отложит,

И вновь ружьё тебе дадут,

Доверят вновь. Быть может...

Так, что кончается многоточием.

Если не говорить о пропаганде, то стихотворение – шедевр. Нам известен Твардовский 50-х, 60-х годов: “За далью даль”, “Тёркин на том свете” так те стихи и поэмы никак с этим не сравнимы, совсем другого масштаба.

“Отец и сын” (1943 год).

Быть может, всё несчастья

От почты полевой:

Его считали мёртвым,

А он пришел живой.

Живой, покрытый славой,

Порадуйся, семья!

Глядит – кругом чужие.

“А где жена моя?” -

“Она ждала так долго,

Так велика война.

С твоим бывалым другом

Сошлась твоя жена”. -

“Так где он? С ним по свойски

Поговорить бы мне”.

Но люди отвечают:

“Погибнул на войне.

Жена второго горя

Не вынесла. Она

Лежит в больнице. Память

Ее темным темна”.

И словно у солдата

Уже не стало сил,

Он шепотом чуть слышно:

“А дочь моя?” - спросил.

И люди не посмели

Солгав, беде помочь:

“Зимой за партой в школе

Убита бомбой дочь.

О, лучше б ты не ездил,

Солдат, с войны домой!”

Но он ещё собрался

Спросить: “А мальчик мой?” -

“Твой сын живой, здоровый,

Он ждал тебя один”.

И обнялись, как братья,

Отец и мальчик сын.

Как братья боевые,

Как горькие друзья…