О весеннем хаосе — днем жара, под вечер снег — напоминают лишь лоскуты подсохшей грязи вдоль бордюров. Июнь, наконец, развернул свой зеленый балаган. “Лето, лето! Лета кому?!” — воробьи-зазывалы орут — разрываются. Лезут вон из перьев. А ведь праздник наверняка будет скомкан: лето небывало позднее. Вот-вот грянет жара, оглушит и придушит, окунет город в асфальтовый чад… Впрочем, что ж — сегодня славно. Ластится ветерок, облака кружавятся. Куда ни глянь — иллюзион и фокусы. Обрубок радуги мерцает под задранной ногой спаниеля. Стальной сосок отключенного фонтана ослепительно брызжет солнцем. Кленовая ладонь, зачерпывая и выплескивая свет, превращает изумруд в янтарь, янтарь в изумруд — и так далее, так далее.
Но главное — тени каштанов. Каштаны роняют дырчатые, как дуршлаги, тени.
Вследствие погоды в сквере многолюдно. Скамейки усеяны самой разнообразной публикой — от кислых стариков, тенистой прохладой врачующих непреходящее свое уныние, до истомных парочек, которым именно сегодня, черт возьми, негде уединиться. Парочки тискаются исподтишка, старики осуждающе подглядывают.
На одной из скамеек, утопив подбородок в ладонь, устроился тусклый офисный гражданин с неожиданно колючим взглядом, который, собственно, и думает о погоде, о стариках и парочках, о плавающих у его ног тенях теми самыми — кружевными книжными словами. Гражданин считает себя писателем. Давно и мучительно. А минувшей весной, столь разрушительно взбалмошной — решил, что пора, наконец, начать писать.
Хватит с него потной толчеи в колонне, выступающей по опостылевшему маршруту от зарплаты к зарплате.
— Задачи ясны? Всем спасибо. Все по рабочим местам, — пусть другие выстаивают ежеутренний бред летучек; он напишет о них сагу.
Осмелиться. Стать. Преодолеть.
Вообще-то пока речь идет лишь об отпуске, который он от первого до последнего дня посвятит, наконец, творчеству. Но все с чего-то начинается — его прорыв начнется с пробного рейда…
Сейчас у Кудинова обеденный перерыв, шестьдесят минут дозволенной свободы. Можно не только покинуть помещение банка, но, во-первых, покинуть в произвольном направлении, во-вторых — не думать о банковских делах. Совсем. Правда, во что-нибудь неотложное можно вляпаться и во время перерыва. Позвонят: “Ты где? Здесь срочно нужно…”. Но это редко.
Мысли его невольно поползли к кабинету Башкирова. Кудинов еще раз подумал о том, как пойдет говорить с ним про отпуск. Нужно будет с ходу, не рассусоливая: “Вы обещали в начале лета, Дмитрий Семенович. Вот заявление”. Мотнул головой, отгоняя прочь воображаемого фашиста-начальника: хватит, это потом.
Тени каштанов чрезвычайно его занимали — дырчатые как дуршлаги. Он повертел ими так и эдак, вдруг вылепил вычурный анапест: дуршлаговые тени каштанов, — отбросил и снова поморщился. Дуршлаг не давался.
Кудинов принялся поглаживать через ткань брюк лежащий в кармане мобильник: отключить?
Он долго держался. Считай, со школы, где Валентина Ивановна однажды объяснила ему, что у него есть творческая жилка. Он блистал на школьных олимпиадах, выпускал в одиночку стенгазету. Завуч называла его “наш луч света в темном царстве”. Окончив школу, Женя Кудинов храбро решил, что жизнь — главный писательский университет. Вначале собирался перекантоваться годик — и в армию, но перед самым выпускным случайно попавшаяся фраза “Журналистика описывает изменения окружающей действительности” прямо-таки загипнотизировала его своей математической элегантностью, и для ознакомления с жизнью Кудинов выбрал журфак.
Обретенный здесь опыт был весьма неожидан. Одновременно с Кудиновым научиться описывать изменения окружающей действительности вознамерились, вне всяких сомнений, самые яркие, самые темпераментные девушки города. Пожилые преподаватели, оглушенные разразившейся гласностью, учебным процессом интересовались слабо, так что занять себя всерьез книгами и лекциями не представлялось возможным. К тому же к третьему курсу Кудинов оказался единственным парнем в группе. Остальные разбежались кто куда.
Окончив журфак вполне состоявшимся ловеласом, Евгений Кудинов и на будущее свое смотрел как на девушку, к которой он не спешит подкатывать, поскольку недавно порвал с предыдущей и выдерживает положенный карантин — но ведь куда она, милая, денется…
Будущее оказалось отнюдь не девушкой, а совсем даже наоборот — визгливым толстым мужиком с гламурной стриженой бородкой. Став пресс-секретарем при Башкирове, Кудинов спустил кураж, скукожился и, призвав себя быть реалистом — “жить-то на что-то надо”, — отложил мечту о писательстве на неопределенное “потом”.
Мать вскоре умерла — он и года не успел проработать. Времена были ельцинские, беспутные. Козлы ели людей. Сожрали и Зинаиду Романовну. Она была маляром, часто и подолгу шабашила. Все деньги на книжку откладывала, ему в наследство. А тут обменная реформа. Как только услышала, что вклады сгорели, слегла. Вроде бы не болела никогда, и вдруг — опухоль в мозге, неоперабельная. Угасла за неделю: пшик, и нету. Отца же своего Кудинов не знал совсем: тот еще в семидесятые сбежал от семьи на БАМ — и без вести.
Короче: сесть на шею было некому.
Работа ему выпала тупая и в общем-то никому не нужная: готовую рекламу для газет присылала Москва, а другого общения с прессой не подразумевалось. Но платили приемлемо. Все не потолки красить.
Время от времени, будто спохватываясь о чем-то важном — пора, пора! — он бросался в свои уютные катакомбы, в которых подпалины, оставленные чужими шедеврами, подсвечены угольками собственных замыслов, где торжественно и страшно от предвкушения чего-то огромного, радостного. Вбегал туда, урча от страсти — будто теперь уж точно навсегда; но снова и снова оказывалось — ненадолго. Только приладится творить — вламывается беспардонная реальность, сует в руки дурацкое свое кайло:
— Кудинов, хватит бездельничать. На, вот, займись.
Кайло, даром что аллегорическое, довлело со вполне натуралистической грубостью. Пресс-секретарь при Башкирове — должность широкопрофильная: пойди, принеси, пшел вон, не мешай. Видимо, Башкиров догадывался о бесполезности пресс-службы в своем филиале.
“Все равно ведь временно”, — подбадривал себя Кудинов, и перед мысленным его взором привычно вздымалась другая — бурливая, полнокровная жизнь мастера: герои нашего времени, проклятые вопросы, фейерверки вдохновения и серафимы на перепутье — жесткие и неукротимые.
В тридцать один, когда на темечке проклюнулась плешка, Кудинов, ужаснувшись затяжному своему бездействию, засел за повесть о поваре-пиромане, изнывающем от желания завершить свою кулинарную карьеру грандиозным праздничным пожаром. Кудинов составил подробный план, написал полглавы — и вдруг женился. На Наде Полищук из параллельной группы, с которой аккурат перед самой дипломной у них обнаружилась тихая взаимная симпатия с перспективами. До перспектив тогда не дошло — Кудинов отвлекся на Марину Алтуфьеву. Зато спустя девять монотонных лет, скрашенных несколькими вялыми романами с затурканными банковскими операционистками, Кудинов, встретив на улице Надю — разведенную, без детей и лишних килограммов, — вцепился в нее без колебаний. Вмиг обретя прежнюю свою искристость, Евгений прямо там, в шумном потоке прохожих, рванул в атаку. “Надюх, неужели мы так и не попробуем?” — сказал он. И мину трогательную скроил — как он умел, представ перед Надеждой не примитивным кобелем среднего возраста, а нестареющим адептом исконной легкости бытия. Надя, смеясь, предложила попробовать безотлагательно. К вечеру они были в постели, через два месяца — в загсе.
“Дуршлаговые тени, — думал Кудинов. — Тени как дуршлаги”.
Тут он вспомнил, как Надя говорит “отбросить через дуршлаг” — и в этой незатейливой кухонной фразе увяз окончательно. Как ни пыхтел, без толку: через дуршлаг ветвей ни тени, ни солнце отбросить никак не удавалось.
Ветви каштанов… дырчатые как дуршлаги…
Хрена! Сбился! Утоп в дуршлагах.
— Да потому что неграмотно! — вслух разозлился Кудинов, насторожив шествовавших мимо голубей; продолжил про себя угрюмо: — Отбросить на дуршлаг, НА! Процедить — через!
