29 ноября вечером, только мы легли, вдруг объявили общую поверку. Ну, подумали мы, и наш час пробил. Никто не хотел выходить из помещения, но тут появился Бондарь. Оказалось, что он пришел, чтобы "успокоить" нас: он сообщил, что завтра рано утром мы все, мужчины и женщины, пойдем на уборку сена в Ябланац. В ту ночь двое из 30 мужчин-православных, сознавая свою обреченность, повесились. Это случилось до того, как нам объявили о завтрашней поездке в Ябланац.

На пароход мы пришли в ужасном настроении. Чтобы подбодрить мужчин, мы пели песни, они тоже пели для поддержания духа.

В Ябланаце мы сразу же приступили к работе. Вдруг усташи забеспокоились, засуетились, поднялась стрельба. Мы подумали, что кто-то совершил нападение на них, но на километры вокруг никого, одна вода - и никаких лодок, даже вдали. Мы догадались, что ктото сбежал. Нас построили на поверку, пересчитали, и мы вернулись на свои места.

Скоро стало известно, что бежали трое заключенных из лагеря Ябланац. Они перевозили на лодке усташей. Возвращаясь обратно, они сбросили в воду усташа-конвоира и бежали. Всех оставшихся заключенных, православных, кроме надзирателя Марияна, загребского спекулянта, убийцу и бандита, и его заместителя, усташи убили в нескольких шагах от того места, где мы работали. Только двоих им никак не удавалось прикончить. Четверо усташей наносили им удары ножами, а усташ Циго кричал:

- Дайте я их добью, хочу сам прикончить!

Всюду валялись трупы. Только вечером их сбросили в Саву. Два изуродованных трупа остались лежать до утра в мусорной яме. Мариян тоже принимал участие в убийствах заключенных.

Следующие два дня мы работали вместе с мужчинами. Это были в основном крестьяне, молодые, сильные, работоспособные люди. Работу закончили днем и должны были возвращаться в Млаку.

Вечером 2 декабря во время общей поверки усташский бандит Рбатович сказал, что до дальнейших распоряжений никто не смеет выходить из помещений. Мы насторожились, нам казалось, усташи что-то замышляют. Около 8 часов мы заметили, как они, стараясь не поднимать особого шума, окружают бараки, в которых размещались мужчины. Нам все стало ясно. Вдруг все заглушила пулеметная стрельба, продолжавшаяся 20 минут. Нам же казалось, что она длится целую вечность. Мы были уверены, что близится и наш черед. Но все стихло, и мы услышали голос Рбатовича. Он звонил по телефону в Млаку и орал так, что нам было слышно:

- Млака, Млака! Не беспокойтесь, это не нападение, кто может на нас напасть. Так, ерунда. Наши заключенные взбунтовались и хотели бежать, вот мы их всех и перебили. Нет, никто не убежал. Женщины ведут себя тихо, спят, наверняка ничего не слышали.

Когда все успокоилось, вдруг снова послышались вдалеке какие-то крики. Сначала слова были невнятными, потом до нашего уха ясно донеслось:

- Партизаны, партизаны, товарищи, дорогие, спасите, нас всех убьют, партизаны, партизаны, товарищи...

Слова перемежались стонами. Послышался отчаянный крик человека, которого уже начали убивать. И опять какой-то шум, затем снова тишина.

На следующий день нас не повезли в Млаку, не пришел пароход. Нам дали хлеба. Лишь через день сказали, что пароход скоро придет. Мы готовили в усташской кухне, так как нашу затопила вода. В кухню вошел усташский бандит. Я сразу же вышла. Открыла дверь и отскочила назад. Я не могла проронить ни слова. Нечто вроде человека двигалось в сторону кухни. Как будто бы человек и вроде нет. Это окровавленное, все в синяках существо с кровоточащей раной на лбу и перерубленным пополам подбородком никак нельзя было принять за лицо человека. Он вошел в кухню и остановился у плиты. Он весь трясся. Тоже растерявшийся усташ спросил:

- Кто ты, откуда?

Он посмотрел на него умоляющим взглядом:

- Разве ты не узнаешь меня? Я - Никола, свинарь...

Действительно, это был свинарь Никола, узник из нашего лагеря, толстощекий шестнадцатилетний паренек. В таком ужасном состоянии, израненный, он провел 48 часов в воде и вернулся, чтобы его убили, так как у него самого уже не было сил для этого. Чуть позже раздался выстрел усташа - и все было кончено.

Мы узнали и о судьбе второго узника, звавшего на помощь партизан. Это был Бранко из Сараева, мы называли его Тракторист, так как он работал на тракторе. Раненый, он плыл в декабрьской воде Савы, а когда выбился из сил, взобрался на торчащий из воды ствол ивы и стал звать партизан. Усташи подплыли к нему на лодке, схватили и привезли назад. Несмотря на то, что замерз и был ранен, он чуть не задушил одного из усташей. Они с трудом связали его, а потом, избив, прикончили.

Те несколько заключенных, которые остались в живых в Млаке, поскольку они в тот момент были нужны для выполнения хозяйственных работ, увидев, что на пароходе возвращаются одни женщины, не стали ни о чем спрашивать: все было ясно без слов.

Четыре года Млака была кровавым филиалом Ясеноваца. Рассказанное - лишь небольшая часть того, что происходило в ней в течение этих долгих четырех лет.

А теперь эти убийцы просят пощады, говорят, что они не виноваты. За то, что они совершили, мы никогда не сможем им отомстить, но мы обязаны их уничтожить, чтобы они никогда не смогли повторить сделанного. Им не должно быть пощады, этого требует от нас Родина, об этом к нам взывают наши павшие товарищи, братья, сестры, родители. Это наш долг перед грядущими поколениями, которые могут и должны быть более счастливы, чем были мы".

ЙОВАНКА ЗАСТАВНИКОВИЧ:

"Я, Йованка Заставникович, из села Голеши, в настоящее время живу в селе Бенковац под фамилией мужа Павич, родилась 5 января 1935 года в селе Радженовичи и до ареста и массового угона в лагеря 20 мая 1942 года жила с отцом, матерью и братом Йоцо.

В наше село Радженовичи пришли усташи, и всех, кого застали дома, схватили и отправили в лагерь в Стара-Градишку. Я была маленькая, но хорошо помню, что были и отец, и мать, и брат Йоцо. Когда нас выгрузили из машины, отца я уже не видела, остались только я и мама с братом Йоцо. Насколько я помню, нас тогда загнали в подвал "башни". В подвале нам бросилось в глаза, что всюду была вода, из корыт несло тухлой капустой: матери, чтобы их дети не промокли, поставили их в корыта. Они служили нам и простыней и одеялом. Мать сняла с себя одежду, чтобы укрыть нас ею от холода. Хоть я и была маленькой, но помню, что нам давали какую-то еду, похожую на разведенный крахмал, без крошки хлеба. Мать наливала похлебку в фартук, а мы с братом брали ее пальцами и ели. Не прошло и трех дней, как от этой еды наши губы обсыпали болячки. Поскольку нам разрешали выходить во двор "башни", я, заметив картофельные грядки, стала руками разрывать землю, пытаясь найти картошку. Но мне не посчастливилось. Подошел усташ и ударил меня чем-то вроде плетки. Я потеряла сознание и пришла в себя только тогда, когда кто-то отнес меня в подвал. Я увидела плачущую мать и попросила воды. Мать повела меня к колодцу. Стоявший там усташ ударил меня хлыстом, но воды не дал. Мы с мамой со слезами на глазах упрашивали его, но это на него не подействовало.