– Сколько мест потерял!? И вы, братец, готовы обвинить Митю?.. Да разве он виноват? Разве он по своей воле места-то терял… Не делать же в самом деле подлостей. Вы за это тоже не похвалите… Вспомните-ка… Ведь вы, братец, знаете Митю…

– Да полно, полно… Уж и загорелась! Ну, как не знать Митю – мальчик хороший… только, жалко, курса не кончил… Оно и трудней теперь с местами…

– Не кончил?.. С этими строгостями поди-ка кончи… Спасибо графу Толстому [4], большое спасибо… за эту зрелость! Ну, да что говорить… Нет, вы лучше выслушайте-ка, братец, какую сделали подлость с Митей… Ведь если б я Митю не знала, так не поверила бы…

И полковница рассказала происшествие с сыном.

– Ну, что вы скажете на это, братец? – заметила она, когда старик, выслушавший рассказ с большим вниманием, молчаливо покачивал головой.

– Дддда… – протянул он, словно затрудняясь приискать надлежащее слово для выражения чувства гадливости и отвращения, которое ясно выражалось в гримасе, искривившей его лицо. – Ддда… Что тут сказать? По-моему, эту гнусную тварь, этого (адмирал произнес очень резкое слово)… этого подлеца, передавшего частный разговор товарища, мало выдрать как Сидорову козу. Вот что я тебе скажу, сестра! Хороши товарищи, нечего сказать! В наше время знаешь что делали в корпусе с фискалами?.. Правда, таких немного было… Я помню, как в тысяча восемьсот двадцать шестом году…

– Вы рассказывали, братец, этот случай, – перебила сестра, зная, что адмирал, раз отклонившись, очень долго будет бродить в воспоминаниях.

– Рассказывал? То-то… Еле живого подлеца снесли в лазарет. Хорош и директор правления, нечего сказать, хорош! Слушает наушника и гонит со службы не доносчика, а оговоренного… Приди ко мне такой молодец, я бы тотчас его выгнал со службы, как паршивую собаку. Помнил бы! А ему, пожалуй, за это там повышение дали, а? Нынче, сестра, на это иначе смотрят! – заметил старик с презрительной усмешкой.

Помолчав, он прибавил:

– А ты сердись не сердись, сестра, но я тебе скажу, что Мите все-таки не следовало разговоров на службе вести… Хотя и частная служба, а все служба, и коль скоро служишь – служи, а мнений не высказывай…

– Уж слова нельзя сказать! – вставила полковница.

– Быть может, он и в самом деле там что-нибудь такое говорил, за что похвалить нельзя? – продолжал адмирал.

– Ах, братец, что вы! Я передавала вам его разговор. Митя никогда не лгал… Я знаю его.

– То-то знаешь. И я знаю… Положим, в словах его ничего такого нет. Ну, молодость, сердце доброе, поневоле жалость вырвется. И я вот старик, слава богу, государю и отечеству пятьдесят лет служил верой и правдой, и я, говорю, мог бы то же сказать… Все это ничего, а как вдруг да твой Митя… – прибавил Андрей Иванович, понижая голос, и необыкновенно строго и серьезно взглянул на сестру.

– Митя-то? – проговорила полковница, внезапно пугаясь. – Да бог с вами, братец! К вам иногда такая мысль взбредет в голову, что даже испугаешься! Эка что выдумали!.. Да куда Мите! Он и знакомств-то таких никогда не водит, и характера не такого… Да и пуглив он на эти дела… Поговорить он иногда – это точно, поговорит там насчет разных несправедливостей, а чтобы… Господь с вами! Придет же вам в голову, братец Андрей… даже напугали!..

– Ну и слава богу. Нынче ведь, сама знаешь, всякая мысль придет в голову. Вот еще сегодня в газете пишут…

Адмирал пустился в политику. Ах, что такое делается! Что пишут! Он искренно возмущался разрушительными стремлениями, имевшими целью, как он полагал, добросовестно цитируя передовую статью, уничтожить решительно все: дворцы, памятники, дома, магазины, лавки, отобрать у всех имущество и деньги, словом – не оставить ничего в целости и затем перерезать, повесить, перетопить всех, несочувствующих такому решительному образу действий. Когда Андрей Иванович прочитывал такие статьи, он приходил в негодование, хотя и решительно отказывался понимать, как все это может быть, и иногда даже подозревал, не хватил ли автор статьи через край, приписывая такие намерения.

– Теперь я получаю восемьсот пятьдесят рублей пенсии! – говаривал старик, пытаясь на конкретном примере уяснить себе вопрос. – Получаю я за какую ни на есть, а все за службу. Хорошо. И что же? Так вот придут ко мне они и скажут: «Шабаш твоей пенсии, а тебе, адмиралу, капут!» Разве это справедливо? Уж если отнимать по совести, – фантазировал, бывало, старик, – то отними ты у тех, кто там разными хапанцами да арендами, да землями, да мало ли чем неправедно набил себе мошну, но за что же у меня?.. За то, что я по чести прожил свой век!? Шалишь, братцы!

Но так как никто к старику за пенсией не приходил, то он, помечтавши после прочтения передовой статьи на эту щекотливую тему, скоро успокаивался насчет всеобщего разрушения. Тем не менее нельзя сказать, чтобы он оставался совершенно равнодушным, когда от таких статей переходил к вопросам, имеющим отношение к более близким интересам. Старик нередко негодовал и возмущался, что много несправедливостей и несовершенств творится в божьем мире и что дела на свете идут не так, как бы им следовало идти.

– Но все это поправимо и без того, чтобы отнимать у него пенсию, – философствовал адмирал. – Ну, можно, пожалуй, сократить ее, что ли, – жертвовал он самоотверженно pour le bien public [5] частью пенсии, – если находят, что она велика; вероятно, и другие согласятся на это… Все поправимо, стоит только всем действовать по совести, по чести, не обижая никого. Тогда и разрушать ничего не придется…

– Каждый поступай по совести, а у кого совести нет, того на Сахалин! Не так ли, сестра?

Таким вопросом обыкновенно заканчивались политические соображения старика, на склоне жизни получившего вкус к политике. Прежде он о ней и не думал.

И теперь адмирал, несмотря на нетерпение сестры, не охотницы до рассуждений о предметах, не имеющих непосредственного интереса, – заставил сперва сестру выслушать себя, прежде чем задать ей вышеприведенный вопрос.

Она, конечно, не задумалась бы в эту минуту не только сослать на Сахалин, но даже и куда-нибудь подальше директора правления, выгнавшего со службы ее сына, – о том мерзавце и говорить нечего, – но, как практическая женщина, очень хорошо понимала, что это невозможно. И потому на «философию» брата ответила без всякого философского спокойствия:

– Когда еще это все будет, а пока Митю-то выгнали!.. Но я этого дела так не оставлю.

– Что ж ты думаешь делать? – спросил адмирал, взглядывая с некоторым беспокойством на сестру.

Она рассказала о своем плане идти в правление и спрашивала совета.

– О, когда нужно, я сумею, братец, говорить самым дипломатическим языком! – прибавила она в успокоение брата Андрея и при этом взглянула на него с такой самоуверенностью, что после этого, казалось, усомниться в ее дипломатических способностях было преступлением.

Однако брат отрицательно и энергично покачал головой. Она только напрасно пойдет туда. Уж если директор уволил, не разобравши даже дела, то нечего с таким человеком и разговаривать.

– Но, быть может, ему наплели на Митю.

– Тем хуже. Зачем слушает!

– Так неужели так и оставить эту подлость? Нет, братец, я не согласна. Если директор оказался мерзавцем, я ему выскажу это, – она уж забыла в эту минуту о дипломатии, – а потом пойду к другому. Кто там выше?.. Вы знаете, братец? У них Совет еще есть… Так я найду и туда дорогу.

– Не ходи, сестра! Уж если ты так хочешь, я сам схожу к директору, хоть, признаюсь, и не надеюсь на успех, но попытаюсь. По крайней мере, я поговорю толком, объяснюсь.

– Отчего же мне не сходить? Точно я дура какая, толком не умею говорить. Слава богу, вы знаете, братец, детей определила я, из инвалидного капитала четыре года не хотели выдавать пенсии, все говорили: выйдут новые правила! – а я все-таки получила. Говорить-то я толком умею. Меня, слава богу, знают там. Спросите-ка у них, как я говорю!.. – отстаивала свои права полковница.