Молча стояли вокруг товарищи, потрясенные этой неожиданной, нелепой смертью. Не было больше беспокойного, горячего парня Гриши Лоба - хорошего товарища, настоящего коммуниста...
Подошли к убитому "адъютанту". Сержант уже успел расстегнуть его гимнастерку.
- Полюбуйтесь, - встретил он подошедших горькими словами, полюбуйтесь на этого "адъютанта".
На земле лежал фашист-эсэсовец. Под гимнастеркой оказалась черная танкистская форма. В петлицах блестели металлические черепа над скрещенными костями. На груди - фашистский знак. В карманах - немецкие документы и деньги.
- Ясно, что теперь делать? - сурово спросил Маслюков.
- Ясно.
И все, кто был здесь из командиров и политработников, захватив с собой по два-три солдата, пошли вдоль колонны, чтобы уничтожить переодетых гитлеровцев, которые хотели разоружить колонну хитростью, пытались не дать людям организоваться для отпора. Узнавали их по автоматам, по брезентовым ремням на гимнастерках. Без предупреждения стреляли в упор. На ходу говорили с солдатами, объясняли им обстановку.
Не удавалось найти "полковника" - "представителя штаба армии". Он как в воду канул.
19
Время шло. Приближался рассвет шестого дня волны. Темень ночи делалась синеватой и не такой густой. И вместе с этим росло напряжение людей. Готовились к бою.
На случай, если фашисты упредят готовившуюся на них атаку и бросят на автоколонну танки, вырыли щели, одиночные ячейки, приготовили связки гранат. Нескончаемая цепь окопов тянулась по обеим сторонам дороги. В некоторых из них теснились женщины и ребятишки. Брустверы ощетинились стволами винтовок и пулеметов.
Машины укрыть было некуда, так как враг - сзади, спереди и справа. Слева лес, обрамленный глубоким рвом, а за ним болото.
Старший батальонный комиссар Маслюков и младший политрук Маринин, держа наготове пистолеты, шли вдоль колонны в ее хвост - один по одну сторону машин, второй по другую. Напоминали людям, что скоро в атаку, подбадривали, отдавали приказания пулеметчикам - в атаке не отставать от цепи... И все надеялись столкнуться с "полковником".
Маслюков - суровый, собранный, непохожий на того добродушного насмешника, каким многие знали его совсем недавно; даже походка комиссара стала какая-то по-особому энергичная, а взгляд - властный, повелевающий. Маслюков и не догадывался, что уже само его присутствие в автоколонне, попавшей в хитро расставленную ловушку, придавало людям силу и уверенность. Но наверняка никто не догадывался, что он - этот крупный мужчина с твердым, суровым взглядом - задыхался от злости на самого себя; ведь это он хоть ненадолго, но позволил переодетым фашистам распоряжаться в колонне. Может, поэтому так мучительно хотелось ему лично, своей собственной рукой расправиться с тем "полковником".
Петр Маринин в другое время был бы очень польщен тем, что начальник политотдела дивизии из всех офицеров в колонне взял себе в помощники именно его. Но недавняя смерть Гриши Лоба и то напряжение, которое, кажется, даже в воздухе витало и мешало дышать полной грудью, та угарно-тяжелая атмосфера ожидания боя с настоящим, стреляющим по тебе врагом и все-таки боя, как в глубине души полагал Петр, н е н а с т о я щ е г о - все это заставляло думать о другом, держать сердце и нервы в кулаке, настороженно приглядываться к окружающему. Петр помнил слова старшего батальонного комиссара Маслюкова, сказанные мм недавно на партийном собрании, что фронт там, где мы, что главное для нас то, что мы сейчас делаем, сию минуту. Значит, и здесь фронт. Фронт - это мы. Однако предстоящий бой, как и вся эта обстановка, в которую попали многие сотни людей, казался ему нелепостью. И Петр внутренне содрогнулся от таких мыслей. Стало не по себе, что и многие другие (а это точно!) думают так же, как и он. Всем страшно погибнуть в этом ненастоящем бою с каким-то случайно встретившимся на пути отрядом фашистских диверсантов-десантников, страшно безвестно остаться лежать убитым на этом зловещем поле, в то время как автоколонна при первой же возможности устремится на восток, туда, где наверняка уже появилась стабильная линия фронта. И что бы там комиссар ни говорил, но фронт - впереди, где-то на старой границе с панской Польшей... Ах, нет, старая граница уже километрах в семи позади! Значит, фронт под Минском, чего тут сомневаться. И надо скорее вырываться из этого пекла, скорее туда, к фронту, и там уже стоять насмерть.
Да, но чтобы вырваться, надо идти в бой, в атаку, надо кому-то погибнуть и, может быть, остаться несхороненным лежать под открытым небом, под знойным солнцем. И это - необходимость, жестокая и ужасная закономерность войны. И нечего здесь распускать слюни, прикидывать, где бой настоящий, а где нет. Фронт - это мы! Здесь, на этом фронте, погиб сегодня чудесный парень Гриша Лоб, разоблачив смертью своей переодетых фашистов и сохранив этим, может, десятки жизней наших людей...
Значит, чтобы ударить по врагу как следует и вырвать из ловушки колонну, надо приказать идти в атаку всем, а командирам и политработникам - впереди...
- Маринин! - окликнул Петра Маслюков, оторвав его от мыслей, которые после сумятицы в голове начали приобретать стройное течение.
Когда Петр перешел на другую сторону колонны, старший батальонный комиссар сказал ему:
- Надо проследить, чтоб народ из приблудных машин не отсиживался в колонне, когда в атаку поднимемся. Видишь, наиндючились как! - И старший батальонный комиссар указал на группу бойцов, молча куривших у грузовика. - Небось думают: влипли с этой колонной, сами бы проскочили. На таких надежды мало.
Петр с восхищением посмотрел на Маслюкова. Ведь начальник политотдела говорил почти о том же, о чем он, Маринин, только сейчас размышлял...
Когда пошли дальше, Петр неожиданно столкнулся у санитарного автобуса с отцом Ани - военврачом Велеховым. Поблекший, сникший, с блуждающим взглядом, он не был похож на того недавнего, чопорного и гордо носившего себя Велехова.
- Здравствуйте, мой молодой друг, - первым поздоровался он с Марининым каким-то болезненным голосом.
Петр взял под козырек и хотел было пройти дальше, но Велехов придержал его за руку повыше локтя.
- Не дай бог, чтоб Аня моя в такую заваруху попала, - со вздохом вымолвил он, опасливо взглянув по сторонам своими темными, чуть выпученными глазами. - Как думаете, добралась она до Минска?
- Конечно, добралась, - твердо ответил Маринин, хотя далеко не был убежден в том, что говорил. Ему просто было жаль этого растерявшегося человека и неудобно за него.
- А что толку, - хмуро бросил из автобуса шофер, который раздвигал там на полу ящики, узлы, чемоданы, готовя, видимо, "убежище" для начальства. - Говорят, десант в Минске.
- Болтают, а вы повторяете! - зло сказал Петр и, боясь отстать от Маслюкова, пошел вдоль колонны.
Но тут же опять остановился. Он услышал, что шофер - молодой широкогрудый солдат, стоя у своей полуторки, кому-то говорил:
- Товарищ капитан, ваш окоп готов...
- Поглубже делай, - ответил из кабины притворно-сонный голос. Чертовски голова болит...
"Капитан? - удивился Маринин. - Неужели в колонне есть капитан, который отсиживается в машине, когда вот-вот в атаку?" И он заглянул в кабину полуторки. Встретился с вызывающе-враждебным взглядом мужчины с усиками и бакенбардами. На нем была замусоленная солдатская гимнастерка без знаков различия, измятая пилотка. Это был капитан Емельянов, тот самый Емельянов, который в Ильче грозился пистолетом военврачу Савченко и обвинял его в том, что он "сеял панику в близком тылу Красной Армии".
Но младший политрук Маринин не был знаком с этим капитаном. Правда, видел его несколько раз в колонне - бравого и подтянутого...
Зло сплюнув, Петр пошел дальше. С горечью и омерзением думал о том, что в жизни иные подделываются, играют, маскируются словом и позой, создают видимость. А здесь, когда рядом смерть, все слетает - остается то, что есть. Вот и капитан этот, да и Велехов тоже - тут они настоящие, без подделки - жалкие и трусливые.
