Рассмотрев, пусть вкратце, его прозу, перехожу к обзору его поэзии, не менее многообразной. Если в любовных стихах Кеведо видеть документы страсти, они не удовлетворяют; но если смотреть на них как на игру гипербол, как на сознательные образцы петраркизма, они обычно великолепны. Кеведо, человек бурных вожделений, неустанно стремился к идеалу стоического аскетизма, и ему наверняка должна была казаться безумием зависимость от женщин («Разумен тот, кто пользуется их ласками, но не доверяет им»); этих резонов достаточно, чтобы объяснить нарочитую искусственность IV, «Музы», его Парнаса, воспевающей «подвиги любви и красоты». Отпечаток личности Кеведо – в других вещах, в тех, где он может выразить свою меланхолию, свое мужество или разочарование. Например, в сонете, который он послал из своего Торреде – Хуан-Абада дону Хосе де Саласу («Муза», II, 109): В покойном уголке уединясь С немногими, но мудрыми тенями, Беседую с умершими умами, Глазами слышу мертвых мыслей вязь Пусть книги не просты, но, не таясь, К благим поступкам подвигают сами, В их музыкальной, хоть беззвучной гамме Сна жизни и бессонных истин связь. И как им, взятым смертью, промолчать И времени не мстить, великим душам? Их воскрешает, дон Хосеф, Печать. Простим же беглость мы часам текущим, Ведь им дано нас чтеньем просвещать – Лишь час такой готов назвать я лучшим. В приведенных стихах есть консептистские штучки («слышать глазами», «музыкальной, хоть беззвучной гамме»), однако сонет производит впечатление не благодаря им, а вопреки. Я не сказал бы, что в нем дано описание действительности, ибо действительность – это не слова, но бесспорно, что слова тут имеют меньше веса, чем нарисованная ими картина или чем мужественный тон, в них звучащий. Так бывает не всегда; в самом знаменитом сонете этой книги, «На бессмертную память о доне Педро Хироне, герцоге де Осуна, умершем в тюрьме», яркая выразительность двустишия Его Могила – Фландрии Поля, А Эпитафия – кровавый Полумесяц затмевает все толкования и от них не зависит. Но то же самое скажу и о словосочетании «воинский плач», смысл которого не загадочен, а просто пресен: плач воинов. Что ж до «кровавого Полумесяца», то лучше бы не знать, что речь идет об эмблеме турок, пострадавшей от каких-то пиратских наскоков дона Педро Тельеса Хирона. Нередко отправной точкой служит для Кеведо классический текст. Так, великолепная строка («Муза», IV, 31) Пребуду прахом, но – влюбленным прахом – это воссозданный или улучшенный стих Проперция («Элегии», 1,19): Ut metis oblito pulvis amore vacet! [8]Амплитуда поэтического творчества Кеведо очень велика. Тут и задумчивые сонеты, в какой-то мере предвосхищающие Вордсворта; и мрачные, жестокие образы[9], магические выходки теолога («С двенадцатью вечерял я, они меня вкушали»); здесь и там гонгоризмы как доказательство, что и он умеет играть в эту игру [10]; итальянское изящество и нежность («уединенья зелень скромная и звучная»); вариации на темы Персия, Сенеки, Ювенала, Священного Писания, Жоашена Дю Белле; латинская сжатость; грубые шутки [11]; странно изысканные издевки [12]; угрюмая торжественность разложения и хаоса.
Пусть пурпуром пропитан твой наряд, И пусть сияет бледным златом тога, И пусть на ней все ценности Востока, Под ней, о Ликас, муки все царят. Пусть величавым бредом ты объят, Преступное блаженство мстит жестоко, Средь пышности со страхом видит око: В лилее – аспид, в каждой розе – гад. Ты мнишь: твой дом – Юпитера дворец (Хоть злато звездами считать – предерзость), Но гибнешь в нем, не чуя свой конец. Да, славен ты, и льстит тебе известность, Но для того, кто видит суть сердец, Ты не богач, а только грязь и мерзость. Лучшие вещи Кеведо существуют независимо от породившего их душевного движения и от общих мест, которые в них выражены. Они отнюдь не темны, не грешат стремлением смутить или развлечь загадками, в отличие от произведений Малларме, Йейтса и Георге. Они (чтобы хоть как-то определить их) – это словесные объекты, отдельно и самостоятельно существующие, как шпага или серебряное кольцо. Например, этот стих: И пусть сияет бледным златом тога. Прошло триста лет после телесной смерти Кеведо, однако он и доселе остается лучшим мастером испанской литературы. Подобно Джойсу, Гете, Шекспиру, Данте и в отличие от всех прочих писателей, Франсиско де Кеведо для нас не столько человек, сколько целая обширная и сложная область литературы. вернутьсяЧтобы мой прах позабыл о нерушимой любви! (лат. – пер. Льва Остроумова) вернутьсяИ задрожали там порога и ступени, Где мрачный властелин вдруг дрогнувших ворот Бескровные, уже безжизненные тени По безнадежному закону век гнетет; Три пасти все разверз для лая в исступленье, Но, узря новый свет с божественных высот, Вдруг Цербер онемел, а до того безмолвны — Один глубокий вздох теней издали сонмы. И под ногами вдруг земли раздались стоны И тех пустынных гор, их пепельных седин, Что зреть глаза небес вовеки недостойны, Что мутной желтизной свет застят для равнин. Усугубляли страх псы, что в пределах оных, В сих призрачных краях все хриплы, как один, Безмолвие и слух жестоко раздирая, И стоны в звук один сплетают, с хрипом лая. («Муза», X) вернутьсяСкот, для которого лишь труд был назначеньем, Но символ ревности для смертных этот скот, Юпитеру в былом служивший облаченьем, Который королям в мозоли руки трет, Которому вослед и консулы стенали, Который и в полях небесных свет жует. («Муза», II) вернутьсяДонья Мендес прибежала, крича, Прелести все ее маслом потели, Волосы доньи Мендес на плеча Сеяли щедро гнид колыбели. («Муза», V) вернутьсяТак Фабио пел со слезами Балкону, решеткам Аминтиным, Той, что, как ему рассказали, Не вспомнила даже забыть о нем. («Муза», VI) |
