Железо кончается удивительно буднично. Вместо упругости действия, равного противодействию, глухая безответность, эмоциональной окраски лишенный щелчок, и палец просто вязнет в акульей пасти внезапно щербатым ставшего друга. Дырка на месте буквы е. Сплюнешь?

Селедка без коробки внезапно утонула, погода была гадкой, чума, холера, штиль.

Ни черта ты, слесарь, холодный сапожник, не смыслишь ни в любви, ни в металловедении. Понимаешь, я не хотел тебе говорить, думал, профессионал, вооруженный клещами зубного техника, может и сам справиться с орешком несложной загадки, дойти, допереть до сути явленья, видишь ли, рвутся эти жалкие перекаленные нити неизменно под выходные, тогда, когда все заряжено одной единственной мыслью "вот-вот приедет Ната".

Уж извини...

Пойти что ли грядки полить? Конечно, двадцать минут смирения эффективно удаляют клеймо лодыря и эгоиста на срок до двенадцати часов, мама, сегодня тебе гарантировано хорошее настроение.

Вечерний воздух пахнет покосом. Над поселком дети бумажными змеями раздраконили большое хорошее облако на мелкие, бестолковые кусочки. Коптит труба соседской бани, Олег Игнатьевич Буденнов искусственным теплом вознамерился растопить, рассеять и эти жалкие остатки.

Белая, еще живая от недавнего быстрого движения крыша его "волги" мерцает за норовящими штакетник проглотить кустами мишкиной малины и буденновской смородины.

- Начало шестого сигнала соответствует... - информирует вмонтированный в приборную доску электроприбор.

- Мама, я на станцию.

- А как же ужин, Миша?

Дима Буденнов, хвост пистолетом, пасется на ромашковом углу улочки.

- Слушай, Грунфельд, - начинает он беседу носом, руками и животом, - ты не хочешь мне должок вернуть?

- Какой?

- Смотри, ведь ты сегодня струсил, не стал играть, а день был мой, за жульничество же штраф полагается, правильно?

- А если я откажусь?

- Тогда я пойду с тобой.... Сам подумай, как я могу позволить моей сестре встречаться один на один с бессовестным типом, который не уважает законы чести.

От предвкушения выигрыша щеки котейки драного цветут керосиновой радугой.

- Сколько?

- Чирик, - наконец-то ясная артикуляция губами и языком.

- У меня только семь рублей.

- Моя доброта погубит всю нашу семью, - сообщает рожа, глотая бумажки.

Крот электрички вырыл нору в зеленом шорохе кленов. Счастливая Натка легка как праздничный шарик.

- На карьер?

- Ага.

Первый поцелуй всегда подобен рекордному погружению.

- А этот-то здесь?

- Здесь, сегодня продал тебя за семь.

- Уценил? Всегда же была по десять.

Без привала до бережка еще не добирались ни разу.

- И не стыдно тебе с такой-то дешевкой?

- Мне вообще ничего не стыдно.

Над Мишкиным лицом одни лишь Наткины глаза, да кроны простодушных деревьев, наученные старым хрычом, они мямлят, гундосят, лапочат, твердят какую-то чушь и тарабарщину:

- Мазел тов, симан тов...

АННА НА ШЕЕ

На завтрак у электрика лишь молочный десерт. Антре и компот заменяет накачка мышечной массы - смертельная подковерная схватка мышей и удавов. Двадцать выходов силой - дрожащие кроличьи спинки трапециевидной, двадцать подъемов переворотом - жадно глотающая все и вся неразборчивая гадина широчайшей. Каждое утро в любую погоду он на большой пионерской виселице школьного турника под окном. Хоть крестись.

И как практиканта разбитое сердце выдерживает такие нагрузки?

Сорока в черно-белом облачении судьи международного класса, баллов не выкатив, протокол не подписав, шумно покидает полосатую штангу березы. И правильно, лучше воробьиной трескотней дирижировать на аллее непричесанных яблонь.

Шалун август теплыми ладонями своих ночей уже натер еще недавно желтые, бескровные щечки крупных ранеток.

"Хорошо быть мальчишкой в штанах с деревянным ружьем за спиной", думает Нина, всякий раз по пути в контору проходя под иголками в облачка превратившихся ежиков, - "можно жить на дереве и румяные плоды природы поглощать без помощи рук".

Слышно, как за дверью в коридоре кого-то шагающего упруго осуждают охрой крашенные плахи. Наверняка культурист, сверкая морской росой пота, проследовал в душевую. Главный чистюля скромного дома приезжих обогатительной фабрики. Два раза в день, на рассвете и на закате, как заботливый, конюх он купает свое премиальное тело.

- И чем он тебе не нравится? - все спрашивала позавчера укатившая наконец в свою Караганду девушка с деревенским именем Оксана, - Такой жеребец!

Конечно, конечно, если цель просто водить его на поводке между клумб и скамеек вечерних бульваров, великолепен, но жизнь променадом ведь не исчерпывается, совершенство экстерьера - качество необходимое, но не достаточное, дорогая моя подруга, если иметь в виду особей, наделенных в процессе длительной эволюции способностью формулировать теоремы и сочинять романы в стихах.

- Нина, слышь, Нин, - стук такой деликатный, словно не пальцем, а носом.

Ну, что ты сегодня выдумаешь, убогий? Соль пересохла, птички слопали спички, секундная стрелка стала минутной?

Нет меня, нет. Все чувства, включая низшие - обоняние и осязание, в сахарном домике утреннего забытья, я сплю, уронив на пол книгу писателя Нилина, которую любила читать, да с собой в казахскую степь не взяла химик-технолог Оксана.

День с ровным дыханьем свободы от всех обязанностей словно рассматриваешь в микроскоп. В поле зрения оказываются рыжие псы, тощие кошки, наглые птицы и солнечный зайчик, нежащийся на потолке.

- Нинок! Ну, я пошел! - неожиданно ухает пустота за стеной (коридор подводная лодка шиворот-навыворот, ватерлиния синей масляной краской на уровне уха). Такую привычку завел себе юноша с тех пор, как в комнате с видом на ощетинившийся сизым репейником стадион, Нина осталась одна. Сначала шепот и поскребушки мытья, а затем бычий вопль отчаянного катания.

Торс римский, профиль греческий, а головка слабенькая, Калимантан, остров Борнео.

- ..27, 28, 30 ,- есть, отзвенела перекличка встревоженных предметов, все здесь, все на месте, слушают невозмутимую капель старого будильника. Самое время накинуть халат и в рассеянии приятном отправиться на кухню, где среди общих плит неразумные осы атакуют бурлящие жидкости и неупругий металл.