- Лев Петрович, это Павел. Восстановили питание на двадцать второй. Поедем, переключимся?

- Давайте, конечно. Только Сибкредит предупредите.

- Обязательно. А еще хотел спросить. Мне можно... Можно сегодня уже не возвращаться?

- Можно.

"Надо бы самому предупредить Демина, - мелькает мысль. Приходит в голову: двухминутный перерыв связи, даже не заметите... Надо бы. Было бы правильно, конечно."

Но вместо этого Васильев включает первую скорость.

- Вы сами себя превзошли, - говорит ему Антонина Гавриловна, открывая дверь. - Я была уверена, что опоздаете. Какое приятное исключение. Даже раньше обещанного.

Между тем Лизка уже в колготках и кофточке. Через полчаса точно была бы в сапожках. С книжкой в руках на маленьком стульчике в прихожей.

- Вас подбросить?

- Нет, спасибо, тут же дворами два шага, да и в магазин надо зайти.

Тем лучше.

- До свидания. Спасибо, что посидели.

Поземка перебегает улицу Марковцева на красный свет. Белые суслики за белыми мышами. Полки. Орда.

Домой не хочется. Совсем.

Лиза, слушай, а давай поедем в Сосновый бор. Посмотрим белок.

- Они, наверное, уже все в домиках, - говорит ребенок. Отражается в зеркальце.

- А вот мы поедем и посмотрим.

Как можно дальше. Как можно дальше.

На часах без двадцати семь. Лева представляет себе кабинет Лапина. Буква Т стола и О двери. Как игра "виселица". Угадай пропавшую букву.

Бреславская, Чертков, Данилов, Гусев... Тоже мне проблема.

Чайковский настигает у въезда на заправку. За деревней Красной. Наушник вытащил, а вот прибор не обесточил. Сам виноват.

- Лев Петрович, - голос Лапина необычайно ласков, - ну и что это за детская выходка? Какую-то бумажку накатал, хорошенькое поздравление. Несерьезно. Рабочий разговор. Обмен мнениями. Надо привыкать. За вами же коллектив, целое направление. Ай-ай-ай. Я тут переговорил с нашим новым коммерческим, Олегом Анатольевичем. Посоветовались. Резервы есть, думаю, сможем скорректировать ваш план развития. А то действительно, все Гусеву или Данилову. Загордятся, особенно Алексей Витальевич. В общем, давайте, завтра ровно в десять жду. Готовьте предложения. Договорились?

"Вот же козел, хитрая бестия! - думает Лева. - Действительно два фокуса. С колесами и без. Чертяка".

- Договорились. Завтра в десять.

- Ну и молодцом.

- Вас с днем рождения, - говорит Васильев в уже оглохший, отбившийся пластик. И сам себе изумляется. И краснеет от стыда. А потом поднимает глаза и видит в зеркальце - ничего. Никто ничего не заметил. Обошлось. Как всегда. Ребенок дышит. Лизка спит. Он, Лева, тормознул. Остановился на повороте. Не вышло. Застрял. До следующего раза. А она едет. Летит к веселым белкам в расписных домиках. По небу. На облаке. И ничего ей не мешает.

Елизавета Львовна.

Васильева.

ТЕПЛО

Крестики и нолики.

Прутики кустов и мелкие полыньи. Полупрозрачность теплого воздуха над ними.

- Папа, а кто в реке курит?

- Русалки, наверное, - говорит Лева.

- Нет, русалки хорошие, - не хочет соглашаться Лизка, - про них мультфильм есть.

- Тогда водяной.

"Про него тоже мультфильм есть", - вспоминает Лева. Но ребенок молчит. Значит, еще пока не видел. Верит на слово.

А оно у Левы надежное. Когда-то дал сам себе. Пообещал не курить. И все. Уже шесть лет хороший. Золотой.

На середине реки, за заснеженным островом, рыбаки. Черные точки. Птичий помет. Про них точно мультфильма нет. Только про серого с хвостом.

- Папа, а почему мама звонила медленно-медленно?

Лева останавливается. Полозья санок перестают скрипеть.

- Это как медленно-медленно?

- Она ведь в Новосибирске?

- Конечно.

- Когда мама звонит из Новосибирска, то всегда бегом-бегом, а сегодня шагом. Медленно-медленно. Почему?

"Оказывается, ребенок различает город и межгород. Надо же!" - думает Лева.

- Смотри, - говорит он, - птица опять улетела!

Скульптура называется "Река-труженица". Кажется, так. Возлежит. Ковано-сварной каркас на высоком камне. В том месте, где набережная переламывается. Ухает вниз к воде и ивам. В Левином детстве это место звалось извозом. Только девка еще не протягивала руку к зениту. И медную птаху никто не отрывал от ее железной ладони. Удивительное постоянство.

- Правда. - Лизка привстает с санок. - У нее там птенчики, наверное.

- Где? - изумляется Левка.

- Ну там. - Дочь взмахивает рукавицей. - Там, куда она летает. На небушке.

Последний мартовский снег, как драгметалл. Отражает свет и луны, и солнца. Слепит. Скольжения не будет никакого, но, может быть, и к лучшему. Настоящая скорость пугает Лизку.

Крестики превращаются в кресты. А нолики - в нули. Устье Искитимки цепь перекатов. Вода сверкает внизу. В авоське стволов и веток. Журчит, впадая в Томь. Круглый год. Кто и где льет в нее кипяток? Какие эльфы и гномики?

- Папа, а почему никто сегодня не пришел? Даже собачки не гуляют.

Лева смотрит вверх. Туда, где тополя, дома и нимфа - мать полей. На белой девственной глади - три параллельных линии. След - "аргомака", санок с рулем. И больше ничего. Первопроходцы.

- А все уже настроились на оттепель. Переоделись. Только мы с тобой морозов не боимся.

- Собачки не переодеваются, - подумав, говорит Лизка. - Они всегда в шубке. Ты бы хотел стать собачкой? Понарошку?

День вопросов и ответов. У самого Левы был только один. Да и то позавчера, в четверг.

- Разве в субботу хоронят? - спросил он у Светки.

- Теперь делают все, - ответила жена и заплакала. Узнала от матери, как умирала тетя Калерия. Она просто сказала: "Скоро весна". Сказала и закрыла глаза.

Маленькая и очень терпеливая женщина, Калерия Гавриловна. Думала, еще чуть-чуть перенеможется - и будет свет. Но зима оказалась выносливее. Теперь вот черная студеная земля лежит на боковой аллейке Южного кладбища. Как раз, наверное, сейчас посыпалась. На красную крышку. Падает.

А Лева уже второй день с Лизкой. Ведь мама на курсах в Новосибирске. И вернется только завтра.

- Ну что? Катаемся? Кто первый забежит на горку?

- Лиза! Лиза!

Ага, сейчас истопчем снежный покров. Манную кашу без примеси варенья. Как всегда. Ложкой истычем, а есть не станем. Дети.

Смешного колобка в синем комбинезоне хватает ровно на полгоры. Возле пары старых карагачей она останавливается. И ждет сани. Экипаж.

Ладно, карета подана.

Закладывать виражи, заворачивать у последнего столбика чугунной ограды и съезжать к самой воде Лизка не очень любит. Ведь неизвестно, кто там прячется. Кто живет под ветками и наледью. Но после трех проходов по прямой, строго вперед, Лева уговаривает дочку скатиться. По белому, еще не тронутому. К живому перекату, незамерзающей воде.

Техника старинная, пионерская. Работает левая нога, пятка. Ныряет, зарывается. В лицо летят снежинки, а в ухо - ветер. Но получилось. Вписались. И санки скатываются. Только рулем довернуть немного. Летят вдоль берега. По кромке.

- Ну как? Здорово?

- Папа, - вместо ответа Лизка встает и быстро прячется за Левину спину, - там бабушка с палочкой. И собачка.

Впереди, метрах в тридцати от санок зеленое пятно. И рыжая стрелка. Семь ног. Одна деревянная. Местная старушка с клюкой. Из бывших, советских. Живут еще такие в доме наверху. Сталинском, желто-красном. С колоннами и эркерами. Ничего примечательного, тем более пугающего. Всем хочется глянуть на воду. Полюбоваться жизнью. Особенно в конце зимы.

Между тем болонья за спиной Левы деликатно шуршит.

- Папа, а можно мне залезть на коника?

Это значит - сесть на шею. Ножки свесить. Высоко подняться над землей. Много выше ушастого коккер-спаниеля. Симпатичная мордашка. И не из дешевых.

- Давай! - говорит Лева. Два раза Лизке повторять не надо. Есть.

Лева встает. Собака воюет с воробьем. Обыкновенным, вкусным. Не латунным. С ветки на ветку прыгает. А собака с кочки на кочку. Мимо летит. Не останавливается. Зато бабка любопытна. Живые серые глаза и лисья шапка.