Высокий, отрешенный от всего Алексей Александрович обычно ходит на работу пешком, размашистым шагом, всего полчаса через сосново-березовый лес, шурша опавшими листьями. По дороге достает кулек с зерном подкармливает и здесь синиц, а то и белку, иногда удачно - с ладони. У него здесь по деревьям бегает знакомая белка, пока еще по осени рыжая, словно ободранная кошка. Они с Алексеем Александровичем часто перемигиваются и перещелкиваются.
"А может, эта белка и есть я, - иногда весело думает он. - А я, вся моя жизнь - ее сон?"
- Здрасьте, Алексей Александрович, - звонко здороваются студентки университета, обожающие молодого профессора с загадочно-печальным лицом. А вот Чарльз Роберт Дарвин... Он что, действительно был прав? И мы - от африканской обезьяны?
Алексей Александрович долго смотрит на румяных юных красавиц с серьгами, в модных ярких ветровках, в огромных кедах, как на белых кулаках. Потом до него доходит: они кокетливо острят, и Алексей Александрович спрашивает, изображая близорукий гнев:
- Вы что, физики?
- Нет, что вы! Мы ваши! - И Настя Калетникова с пятого курса с нарочито серьезным видом уточняет: - Нет, правда... У них же оба полушария мозга равноправны... И во-вторых, до сих пор прямого мостика между человеком и питекантропом не нашли...
В лесу медленно летит, поблескивая, паутина, увял мутно-розовый иван-чай, дятел долбит старое дерево, осыпая рыжую землю вокруг комля щепкой и белой мукой.
- Видите ли, в чем дело... - Алексей Александрович не златоуст, говорит трудно, особенно на праздные темы (а уж вопрос Насти и вовсе для детей), и, когда все же приходится разъяснять, смущается неточностей в языке, которые неизбежно проскальзывают в разговоре, - краснеет, уточняет, как зануда, каждую мысль, уткнув для чего-то при этом в кулак свой длинноватый нос, чуть смещенный в середке - след от хоккейных баталий в детстве. - Здесь бы следовало выразиться так... Ведь питекантропы, а точнее, неандертальцы... а точнее...
- Да, да, мы поняли! - восклицают студентки. - Спасибо, Алексей Александрович! - И, веселясь, толкая друг дружку в спину, бегут на гору, к белым колоннам университета, теряющимся средь белоствольных берез. И уже издалека, с надеждой: - В органный зал сегодня пойдете?
Он озабоченно мотает головой. Нет, у него сегодня совсем нет времени. Конечно, он любит музыку, может быть, даже чрезмерно, и об этом все знают. Мать до сих пор вспоминает: когда он учился в третьем классе, хоронили соседа по коммуналке. Мальчик вышел на улицу, прямо у подъезда грянул-заревел духовой оркестр, и Алеша упал в обморок... А когда Алексей уже студентом стал ходить в театр оперы... если певица на сцене, волнуясь и бледнея, решалась на высокую ноту (это же всегда видно, нет чтобы сползти октавой вниз!) и все-таки выдавала петуха, он, треща пальцами сцепленных рук, не досиживал до антракта, убегал домой... И вообще музыка его истязает, сладостно, но истязает.
Сегодня, конечно, он не пойдет ни на какой концерт. И вовсе не потому, что нет времени. Он и работать толком не сможет. Глаза не глядят на мир, губы не слушаются... И студентки, возможно, это поняли...
Ссора в его собственном доме случилась ни с того, ни с сего, и была совершенно глупой. Полуслепая, маленькая его мать, Ангелина Прокопьевна, со смутной полуулыбкой проходя по комнате, шаркая ногами в мягких тапочках (Броня в это время ушла на кухню, наливала из-под крана холодную воду в чашечку), нечаянно поддела провод удлинителя, утюг на гладильной доске дернулся и соскользнул на пол - слышно было, как от удара хрустнул паркет.
- Что? Что там?! Ах, что ты наделала?! - возопила невестка, швыряя чашку в раковину и бросаясь к утюгу. - Мой "Филипс"! Ах!
Она прыгала на месте с утюгом, тыча пальцем в верхнюю его часть Алексей Александрович увидел, что пластмассовая пуговка с цифрами слетела, укатилась в угол.
- Да я налажу, - пробормотал он, подбирая головку регулятора, и верно - белая пуговка со щелчком встала на место. Правда, краешек откололся, чернеет, как маленький полумесяц, но разве это столь уж важно?
- Это невозможно наладить! - стонала Броня, а тут еще она заметила, что и на полу беда - рухнув на паркет, утюг расколол одну из дощечек, половинка выскочила из гнезда, встала торчком. - Паркет! - присев, продолжала вопить жена. - Она нарочно!.. Видишь, она усмехается?..
- Да нет же, она, как любой слепой... или почти слепой... невольная улыбка...
- Невольная! Вчера "Шанель" в ванной разбила! А они в самом углу на полочке стояли. Это ж надо было постараться! Она нарочно!
- Почему?!
- Потому!.. Я неровня тебе, я плохая! - У Брони давно копилась неприязнь к свекрови, но до сей поры она сдерживалась, сверкая узкими, глубоко посаженными глазками.
С прошлой зимы старуха стала стремительно слепнуть, и Бронислава единственное, что позволяла себе, - отныне обходила ее театрально за метр, как столб... чтобы, дескать, не задеть...
И вот же, такая мелочь - утюг уронили на ее драгоценный паркет, и Броня словно обезумела. Подняв дощечку, целует, к щеке прижала. В одной руке утюг, в другой - деревяшка. Алексею Александровичу это показалось очень смешным, и он, как и мать, вынужденно улыбнулся.
- Ах, ты тоже? Тоже?!
- Деточка... - раздался тихий голос матери. - Ну зачем столько сердца? Я... я ремонт сделаю...
- А пошла ты!
- Бронислава! - Это уже чересчур. От бессильного гнева Алексей Александрович словно бы сознание потерял на секунду и очнулся. - Не стыдно?! Эх ты!.. - Не бреясь, быстро оделся и пошел прочь, скорее на работу, сутулый, закинув мосластые руки за спину...
3
Он просидел весь день, закрывшись, в своем кабинетике, отгороженном от длинной, как коридор, лаборатории фанерной перегородкой. Слышал, как там, за шкафами с химреактивами, возле сопящего и булькающего биостенда, негромко переговариваются сотрудники, моют под краном, стараясь не звякать, колбы, чашки Петри.
Кто-то закурил, потянуло сладковатым дымком.
Вошел с улицы, громко топая, старый лаборант Кукушкин, выполняющий особые поручения шефа, - кажется, достал все-таки еще один автоклав - тащит по коридору. На него зашипели, он густым баском спросил что-то, в ответ снова зашипели.
