Забрел ко мне на огонек ночной сторож. Это был говорливый дед с небритым рыжеватым жнивьем на щеках, в поношенной гимнастерке без ремня и мягких, неслышных валенках.
- Закурить нечего? Да ты поищи, пошарь по карманам, милок. Значит, не имеется? Так. - Он вздохнул. И извлек собственный "Беломор". - Посижу тут у тебя, все ж таки живая душа. Детальку ожидаешь? Я в курсе, предупрежденный.
Поинтересовался, с кем я имел дело на заводе.
- Каменский? Знаем, как не знать. Показательный человек. Его у нас завсегда гостям показывают. Не горячится, матом не ругается. Аккуратный, культурный. Что ж, оно неплохо. Только... - Дед прищурился, посасывая изжеванную, почти у самых губ дымящуюся папиросу. - Только наши комсомолы как думают? Раз мата не употребляет, хороший человек. Раз употребляет плохой. Эх-хе-хе, если б так просто было плохих от хороших отличать! Быстро бы тогда царство небесное на земле устроилось. - Последний раз затянулся и с сожалением пригасил окурок. - Так нету у тебя, говоришь, папироски? Не завалялось? - Вздохнул. - Хорошие люди мерли на Волоколамском в сорок первом, кишки с кровью на снег валились. Святые люди! А мату было... Или в сорок втором, под Свердловском. Завод эвакуировался, считай, на голое место. Руки к железу примерзали, рукавиц нет, ватников нет, кранов и в помине. Ругнешься в бога-мать, вроде теплее стало, смотришь, балка, матушка, сама пошла...
- Без мата лучше. Давно пора без мата.
- Кто будет спорить? - Дед упрямо покачал головой. - Но скажу я тебе так, милок: иной хоть и матюгается, от горячки своей, от необразованности, но душа есть. За рисковое дело берется, в драчку идет. А Каменский - ему что? Внедряли пневматику, специально подгадал в отпуск идти. Или еще... Авдееву за полгода до пенсии уволить хотел. Мать его, говорят, плакала: стыдно в заводском доме жить, побоялся бы людей. - Он пожевал окурок, остро глянул на меня прищуренным глазом. - От начальства можно скрыться, дело известное. От людей не скроешься, люди все видят...
Вошел Андрей.
- Нету закурить? - спросил дед. - Ах, да, ты же показательный. - Махнул рукой и достал "Беломор". - На молочке живешь. А мы росли на молочке бешеной коровки. Эх-хе-хе, пережито! Чтобы вы, черти, чисто жили, ходили праведниками...
Андрей присел на валик кожаного дивана и, не раздеваясь, сдвинув ушанку на затылок, стал записывать какие-то неполадки, которые он обнаружил в столовых. Лицо у него было озабоченное, усталое.
- Что у Гладких? - спросил я напрямик.
- Там еще есть термическая обработка - на вашей детали. Это в другом цеху. Совсем упустили из виду.
- Значит...
- Ничего не значит, - Андрей встал. - Пойду сейчас в термичку, попытаюсь договориться, чтобы сделали. - Он сказал нарочито бодрым голосом: - Обязательно получится.
Неудача? Опять неудача? Сердце мое сжалось от недоброго предчувствия.
Когда Андрей вышел, дед засмеялся ему вслед, показывая подгнившие, темные зубы:
- Какой храбрый! "Пойду попытаюсь!" Небось Гладких и без тебя договорится. Наше жилье не хотели признать полуподвалом - а как же не полуподвал, когда окна вот так, - он показал, - от земли. На учет не ставили, ну, мы со старухой чин чином к Гладких на депутатский прием...
Что помогало мне в ту ночь? Что меня поддерживало?
В техническом кабинете тоже слышался непрерывный гул завода. Слышалось ночное полусонное его дыхание, бормотание спросонок, теплое, доброе. "Ты не спишь, и я не сплю, - повторял завод, - да, не сплю. Я тружусь. Я тороплюсь помочь". И от этого дружеского невнятного бормотания как-то легче становилось на душе.
Снег был розовый.
В этот ранний утренний час снежный покров был ярко-розовый, как пастила или зефир, и затвердевшие мелковолнистые гребни, которые намел ветер, тоже делали его похожим на зефир, тот самый, что покупают в метро за двенадцать копеек - три штуки в блестящей прозрачной упаковке. Наш Мальчик очень его любил - и ел совершенно как свиненок: натыкивал эту круглую розовую бульбу на свой короткий пальчик и...
Но дальше думать не следовало.
Мы стояли с Эдиком у проходной завода, откуда выходил народ после ночной смены (Эдик заехал за мной на машине шефа).
Девчата, выбежав из проходной, кидались снежками. Что они, после ночной работы? Или, наоборот, пришли слишком рано на утреннюю смену? Снег, лежалый, нерыхлый, хорошо лепился, весело поскрипывал под их пестрыми рукавичками. Заводилой была одна девушка с нежным акварельным лицом, в голубом пуховом платочке, сзади высоко приподнятом толстым узлом волос. Ее снежки, нацеленные сильной рукой, попадали точно.
Подошел мой ночной знакомый, старик сторож, - ватник внакидку, в руке связка ключей.
- Дожидаете? Ну правильно. - Прищурился на девчат: - Ишь, плясуньи... Все бы скакать, волейболить.
Эдик галантно приподнял свою меховую шапку пирожком:
- Приятно познакомиться, отец. Не знаете, скоро ли нам освобожденье выйдет?
- Надо спросить у Гладких. - Дед позвенел ключами, окликнул девушку в голубом платочке. Та подошла, вся осыпанная снежной пылью, отряхивая полы складно сшитого, ловко схваченного в талии зимнего пальтеца.
Я удивился. Мне почему-то казалось, что Гладких должна быть обязательно немолодой, солидной женщиной, чем-то вроде "матери завода". А тут...
Эдик сделал охотничью стойку. Сдвинул на ухо ушанку-пирожок, поправил узел шарфа.
- Гладких? Какая очаровательная фамилия...
Она приподняла одну бровь, умно усмехнулась:
- Ну, не такая уж я Гладких. Помнишь, Марина, - она оглянулась через плечо, - как Павлов в свое время орал? "Уберите эту Шершавых, она мне весь цех мутит". А все-таки полетел из мастеров! Хотя мы были тогда совсем зеленые.
- Свалили, - густо оказала рослая Марина. - За приписочки.
С нашей деталью, как объяснила Гладких, все было в порядке. Петля в термичке проходила последнюю закалку. Сейчас ее должны были вынести.
Дед, очень довольный, подталкивал локтем то меня, то Эдика:
- Какая у нас Галина Гладких? Краля... И язычок привешен... А работает - дай боже! Бригадир самой что ни на есть...
- Какая наша работа, - лениво, басовито протянула Марина. - Круглое катаем, квадратное таскаем. Водки, правда, не пьем.
- А я ее тоже не пью, - огрызнулся дед. - Я ее на хлеб мажу. А между прочим, в первую пятилетку вас, грамотных да чистеньких, что-то не видно было. Возить на грабарке да грязь ковырять лопатой - это и я был хорош.
Эдик как бы невзначай деликатно поддержал Гладких за локоть.
- Хотелось бы подробнее ознакомиться...
Она захохотала ему в лицо:
- Да у меня дочка трех с половиной лет. Уже в садик пошла.
- А муж летчик, жутко ревнивый, - загудела на самых низких нотах Марина. - И он мне поручил...
У Эдика был вид побитой собаки.
- Ну, что вы скажете? Как хороший товар, так обязательно уже оплачен и упакован. До чего не везет.
Женщина прокатила мимо нас в коляске закутанного младенца - видны были только торчащие бураково-красные щеки, тесно стиснутые капором.
- Наш, - пробасила Марина.
- Да, выпуск нашего завода, - Гладких задумчиво смотрела вслед коляске. - Ошибиться нельзя. Что прошло через твои руки...
Голубоватые тени лежали у нее под глазами, - должно быть, после бессонной ночи. А сейчас опять вставать к станку...
- Галю-у! - звали девушки от проходной. - Пора.
Я наконец собрался с духом и пожал Гладких руку.
- Нету слов... Не знаю, как выразить... Я отец ребенка. И то, что вы остались...
Она подняла тоненькую бровь:
- Ну осталась. Сегодня я для вас, завтра вы для меня, - может, и не зная того. Нормальное кровообращение человечества... Иду-у, девочки! Задумалась. - А все-таки неправильно: раз есть опытная партия - должны быть и запчасти. Или не надо было пускать в продажу. Вы напишите домой... жалобу... да, напишите жалобу мне как депутату райсовета. А уж я...
