- Ну и берлога! Как же ты здесь живешь?! Надо тут у тебя убраться...
И неудивительно, беспорядок был страшный, разбросанные вещи, одежда... коробки. Правда, я прекрасно ориентировался во всем этом безобразии, так что сейчас, улыбнувшись и одобрительно похлопав её по упругой попке, сложно отправился в спальню. Мне пришлось обогнуть ещё стопку больших коробок, но дошел. Катя попыталась было оценить, с чего начать уборку, но за дело надо было приниматься всерьез и надолго, потому через мгновение пыл её иссяк, а тут и я вышел.
Я вышел в прекрасном черном костюме с едва уловимой искрой, галстук тоже был повязан безукоризненно, и Катенька не удержалась, подняла руку и погладила меня по щеке. Перед уходом я ещё раз проверил, взял ли пистолет и - на этот раз должен был пригодиться, так какехали в места незнакомые туго набитое портмоне с русской, но больше американской валютой.
Мы спустились вниз, вновь охранники кивнули уже вслед. Вышли из подъезда. Ночь была тиха и прекрасна, и воздух, потяжелевший к ночи, прохладно оседал с синего, подсвеченного городом неба на нас, на мой "Форд", одинокого прохожего, оказавшегося представителем внешней охраны.
- Знаешь что, - сказал я, - заедем сначала к твоему положительному Арсеньеву из гостиницы, как его по имени-отчеству, совсем забыл?
Катя засмеялась, снизу вверх лукаво взглянула мне в лицо.
- А я тебе и не говорила. Иван Силантьевич. Поехали.
Улица Двадцати шести Бакинских Комиссаров, где жил ночной охранник гостиницы "Савойя", была недалеко. Возле дома номер семнадцать я остановился. Дом был такой же, как и Катин - панельная пятиэтажка.
- Седьмая квартира, это первый подъезд, второй этаж, - сказал я. Скорее всего, вон те окна. А ведь свет горит. Странно, но твой положительный сослуживец кажется дома.
- Да, - подтвердила Катя, - вон и его "Жигули". Видишь, синяя "шестерка"?
- Вижу. - Я достал телефон из бардачка и протянул ей. - Позвони, скажи, что рядом, хочешь зайти... - я покосился на нее, - по личному делу.
Катя, улыбнувшись, быстро набрала номер. Я слышал слабые гудки в тишине салона. Никто не поднимал трубку в квартире.
- Странно, - сказала Катя. - Он должен быть дома. Он без своей любимой тачки шагу ступить не может. Как казак без коня, - усмехнулась она. - Что будем делать?
- Пойдем в дверь позвоним. Раз уж приехали. Что-то все мне это не очень нравится.
Еще несколько секунд сидел молча.
- Ну, пошли.
Мы вышли из машины, и я с силой захлопнул дверцу. Закрывая машину, огляделся. Час не очень поздний, а на улице никого. Нет, возле ощетинившейся ветками кустов низкой бетонной изгороди детского садика, в тени большого клена стоял подозрительный широкий силуэт, тут же распавшийся на две половинки - влюбленные, конечно!.. А когда подходили к подъезду, от газонов под окнами, густо засаженных цветущей растительностью, сильно пахло конфетами, и вовсю цыкали кузнечики, или цикады - черт их тут разберешь. Я мимоходом проверил, легко ли выходит пистолет из наплечной кобуры. Катя ничего не заметила. На самом деле, ничего опасного не предвиделось, чутье ничего не подсказывало, но... все равно что-то было не так.
Поднялись на второй этаж. Квартира номер семь. Я сделал шаг в сторону, чтобы меня не было видно в глазок. Кивнул Кате, и та позвонила. Еще раз. За соседней дверью номер восемь продолжительно, захлебываясь, засмеялся ребенок, ему что-то глухо, почти неслышно сказал мужской голос, и детский голосок зазвучал вновь. Катя ещё раз позвонила. И ещё раз. Никто не отзывался. Я решился, открыл клапан карманчика на поясе и вынул связку ключей. Ключей был всего пять штук, но подходили они ко всем отечественным замкам, кроме сугубо секретных, против которых были свои секреты.
Дверь открылась почти сразу. Я зашел первым, жестом показал Кате, чтобы тоже заходила и закрывала за собой дверь. Тишина. Вдруг в комнате громко и звонко отбили мелодию часы. Я машинально посмотрел на свои одинадцать тридцать. Все тихо. И это вдруг так не понравилось, что пистолет сам собой очутился в руке. Огляделся. Катя испуганно смотрела то мне в лицо, то на пистолет. Я приложил палец к губам, давая понять, чтобы молчала и двинулся вперед, переступив через валявшиеся посредине прохода туфли остальная обувь находилась на открытых полках тумбочки под зеркалом.
Я, вслед за пистолетом, плавно перетек в комнату. Квартирка маленькая, однакомнатная. Хозяин, чувствуется, бережлив, копит деньги, либо не умеет зарабатывать. Впрочем, игриво подумал я, жизнь здесь идет на одну зарплату, сдобренную мечтами: платянуой шкаф, диван-кровать в небольшой нише, торшер, люстра с тремя плафонами ещё советского производства, хороший, правда, телевизор, видеомагнитофон, музыкальный центр - вот и все, чем пользовался здоровенный упитанный мужчина лет тридцати пяти от роду, никак не больше и не меньше, сейчас сидевший в кресле у телевизора. Ноги и руки его были связаны широким упаковочным скотчем. На правой руке недостает мизинца и безымянного пальца - они лежали у его ног вместе с садовым секатором, который и послужил орудием экзекуции. Ну и, разумеется (дабы объяснить отсутствие реакции на водворение незваных гостей - меня и Кати, конечно; те, кто был здесь раньше отсутствовали, ушли, тщательно закрыв дверь и поставив последнюю точку), - большая дыра в затылке была сделана вырвавшейся пулей, проникшей через рот, до сих пор открытый в предельном изумлении; не верил, наверое, до конца в такой исход.
Сзади послышался сдавленный всхлип, потом быстрый вздох, чтобы было больше воздуха пережить увиденное.... Я бысто повернулся и успел сдержать ладонью уже исходящие изнутри начальные ноты крика; одни глаза метались над моей ладонью, но вот успокоились, уставились на меня. Я отнял руку от её рта, встряхнул - укусила палец.
- Успокоилась?
Катя молча кивнула. Я указал на диван: сядь, мол. Она подошла и села. Я повернулся к трупу, бегло осмотрелся. Мужика пытали перед смертью. Зачем? Когда вскрывал дверь, она была не взломана, замок открылся легко, значит, гостей впустили, хозяин их знал. Я чувствовал, здесь цепь связанных событий. Действительно, смерть Князя стало тем камешком, который страгивает лавину - теперь следует ожидать новых трупов. "Это ясно, - ухмыльнулся я своим мыслям, - ясно хотя бы потому, что у меня есть кое к кому должок, что у меня ещё болит череп, когда дотрагиваешься. Впрочем, если и перестанет болеть, ничего не изменится.