Вмешалось начальство, стали, было отбирать спиртное, но мы в своей комнате объявили до погрузки в эшелон карантин и не пили, поэтому нас гроза миновала. Наконец, пополудни второго или третьего дня мы погрузились, как когда-то по пути на фронт, в теплушки и совершенно буднично поехали на Родину. Где-то за ночь пересекли Польшу. Нары были жесткие, бока побаливали, поэтому на рассвете уже не спалось и, наверное, не только мне. Поезд остановился на какой-то станции. За стенами вагона слышались редкие шаги да постукивание молоточков по колесам вагонов, какое обычно бывает на станциях, И вдруг, за стенами вагона так протяжно и жалостно протянул детский голосок:
- Дя-а-а-а-де-нька, да-а-й-те суха-а-ари-ка...
Все дембели, как по команде, разом, с грохотом сапог вскочили с нар, раскрыли дверь, а за ней серенькое мартовское утро, пасмурно, кругом снег, как-то сумрачно, закопчено, полуразрушено, редкие небольшие составы товарных вагонов и худенькая, бледная девочка лет семи в каком-то взрослом, висящем на ней пиджачишке, таком же сереньком, поношенном, как это утро...
Вот она, Родина!
Так сын-скиталец, оставивший когда-то молодую, здоровую, красивую мать, после долгих лет скитаний возвращается домой, в мечтах своих, надеясь увидеть ее такой же, торопливо сбивая шаг, подбегает к крыльцу, открывает дверь - и видит перед собой маленькую, с узенькими усохшими плечиками, поседевшую, с поблекшими глазами, в которых давно поселилась тоска, такую жалкую и бесконечно родную, кажется, одну только душу, И сердце его, только что парившее в высоких мечтах, вдруг, проваливается в бездну жалости и страдания...
Спустя полчаса мы поехали дальше. Война давно уже закончилась, это был сорок седьмой год. Никто нас не встречал, мы ехали буднично, будто просто перемещалась какая-то воинская часть. Радость победы уже отошла и заменилась новыми заботами о хлебе, о жилье, об одежде...
Так эшелоном в теплушках мы двигались с неделю до Новосибирска. Дальше мне надо было заворачивать на юг, на Ташкентское направление. Я пересел на такой же товарный поезд, который почему-то назывался "Пятьсот веселый". Пассажирами его была самая разношерстная публика, мешочники, безбилетники. Поезд подолгу стоял перед семафорами и последние пятьсот километров пути я ехал два дня.
Наконец, добравшись до Рубцовска, я вышел из вагона и, с трудом преодолевая неимоверную тяжесть своих чемоданов, нагруженных ликером, короткими перебежками метров по десять - дальше не держали руки - с остановками на отдых, направился через железнодорожные пути к бараку, где жил мой старший брат Ваня с женой и маленьким сыном. Дорога была знакомая, я уже бывал у них в сорок пятом году во время отпуска.
Застал я их только что вставшими с постели, чему был очень рад. Сели завтракать, вопреки правилу, что с утра даже лошади не пьют, мы все-таки за встречу выпили немного ликеру. Брат мой причмокнул, пошевелил своей единственной ногой, да и говорит:
- Э-э-э, за что же мы их били? Такой они вкусный ликер делают.
Все засмеялись. А ликер был действительно хорош. Через несколько дней мы с Ваней поехали на охоту на поезде. Где-то на маленьком безлюдном разъезде вышли из вагона и пошли прямиком в оживающую степь. Такой Ваня был азартный охотник, что и без ноги, на костылях, не мог удержаться, чтобы не выбраться на природу, в степь, к озерам, где уже хорошо пригревает солнце, так пьяняще пахнет оживающими травами, в вышине заливаются жаворонки, а выложенный на солнышке хлеб, впитывает в себя ароматы солнца, согретых трав, ветра и степи. Да с луковицей, да с немецким анисовым ликером...
- Э-э-э, за что же мы их били?
Начиналась гражданская жизнь. Дома нет. Семьи нет. Родителей нет. Имущество - солдатская форма на мне да шинель и несколько сотен демобилизационных рублей. И ни работы, ни специальности, ни законченного образования...
Но была наша родная Советская власть!
Эпилог
Кончилась война, настала мирная жизнь, и все мы ринулись в разные стороны в надежде на счастье, на обретение новых друзей и любимых. Но только через много лет мы поняли, что по-настоящему счастливыми мы были только там, на фронте, когда мы были молоды, когда били из наших орудий, когда ходили в атаку, когда чувствовали себя причастными к великим делам. И лучшими друзьями были те, с кем рядом ходил в атаку, с кем спал в одном окопе, делясь своим теплом, с кем ел из одного котелка, с кем читал редкие письма с Родины. Мы прозрели и стали искать друг друга, объединяя эти усилия в поисках своих однополчан.
И находили, и радовались счастливой судьбе одних, и печалясь жестокой судьбе других. А кого-то и совсем не нашли.
Первым, кого не стало после войны, был Степа Даманский, наш разведчик. Он так хорошо пел своим душевным тенором! Такой мягкий, лиричный, стеснительный Степа, во время отпуска на Родину, наверное, в одно время со мной, с моим отпуском, или чуть позже, в Каменец-Подольске на станции, меж товарных составов, где он шел, его зарезали бендеровцы. Ну, разве мог он ожидать предательского удара в спину после такой войны, после победы от своих земляков?
Уехали по замене в Союз, да так и не переписываясь ни с кем, исчезли из поля зрения всех замполит старший лейтенант Миронов, мл. лейтенант Комар, капитан Клочков и многие другие.
Майор Комаров, боевой офицер впоследствии на бытовой почве застрелился.
Гвардии капитан Кривенко демобилизовался в 1946 году, уехал на родину и прекратил связь с кем-либо.
Мой друг Халиков демобилизовался через год после меня в 1948 году, уехал на родину в Таджикистан, и связь с ним прервалась.
Старый холостяк майор Турукин по замене уехал в Бийск, там женился, родил сына и был безмерно счастлив.
Командир полка, полковник Заглодин, ушел в отставку, уехал в Краснодар, и связь с ним прекратилась.
Костю Файдыша - лейтенанта Файдыша через много лет встретил бывший наш артмастер Карамышев в Сердобске. Где-то в городе его позвали: "Петро!" оглянулся - никого знакомых и снова: "Петро!" - и подходит:
- Не узнаешь, Петро? Я - Файдыш.
- Я, - говорит Карамышев, - присмотрелся, что-то мелькнуло от Файдыша
