- Есть, - сказал Юрий упавшим голосом.
Чека! У него опять засосало внутри - на этот раз медлительно и тускло, но сейчас же он опять улыбнулся: это же отвод глаз! Надо же как-нибудь комиссару спасти его от самосуда толпы...
Но комиссар уже действовал дальше.
- Обожди, товарищ, - остановил он солдата, собравшегося уходить и смотревшего на него злыми глазами. - Пройди-ка вместе, там расскажешь, что видел.
Солдат с удовольствием взял протянутый ему из толпы портфель, вложил в него стружки, которые он так и держал в руке, и злорадно посмотрел на Юрия. Тот повернулся к комиссару.
- Товарищ комиссар, - сказал он умоляюще, - все же ясно. Ну, справьтесь на корабле... Зачем же в Чека, неужели вы мне не верите? О барже поверили, а тут...
Комиссар посмотрел на него внимательно.
- Всему нынче верить не приходится, - сказал он медленно и потом улыбнулся, белые зубы сверкнули на замазанном сажей его лице успокоительно и мирно. - И чего вы так Чека боитесь? Не съедят вас там, а разобраться надо. Да, машина ваша... - Он поймал за рукав петропавловского матроса в грязной робе. - Отведи, товарищ, машину на корабль, сдай комиссару. Скажи, комиссар "Гавриила" прислал, Белосельский. И о штурмане расскажи, чего он тут со стружками начудил, пусть в Чека позвонит и сам разберется, понятно? Не сломай дорогой...
Первое, что увидел Шалавин, когда после двухчасового томления в темном коридоре их ввели в комнату дежурного следователя, был накрытый газетой стол. На нем стояли банки с мясными консервами (о которых на линкоре давно забыли и которые хранились в неприкосновенном запасе), бутылки с янтарным подсолнечным маслом, цибик чаю, синие пакеты сахара - старого, царского сахара. Желтым чудом сиял у чернильницы большой кусок сливочного масла. Пожалуй, Бржевский был прав: в Чека не голодают...
За столом сбоку стоял матрос, видимо следователь. При входе их он обернулся, и Юрий узнал в нем чубатого матроса с Петроградской пристани. Перстни на его пальцах сверкнули Юрию в глаза страшным предостерегающим блеском: цепь замкнулась, и кошмар воплощался в жизнь... Слабая надежда, которая блеснула ему в белозубой улыбке гаврииловского комиссара и помогла спокойно ждать в коридоре, теперь исчезла. Комната поплыла перед его глазами, он прислонился к косяку.
Вероятно, он пошатнулся, потому что конвойный с "Гавриила" поддержал его за локоть, и Юрию стало стыдно. Что ж, если умирать, так умирать красиво! Он будет острить, издеваться, смеяться в лицо этому чубатому палачу, обжирающемуся здесь и снимающему с трупов кольца!.. Он покажет ему, как умирают офицеры, И жаль, что Бржевскому никто об этом не расскажет...
Чубатый не начинал допроса. Он стоял молча, и только кольца на его пальцах зловеще сверкали. Открылась дверь в глубине комнаты, вошел пожилой матрос и, мельком взглянув на Шалавина, протянул чубатому какую-то бумагу. Неужели уже приговор?.. Чубатый, даже не глядя на Юрия, подписал, и тогда пожилой матрос сказал хмуро и категорично:
- Сымай перстни.
Чубатый, всхлипнув, стал стаскивать кольца, бормоча жалкие и умоляющие слова, и Юрий внезапно все понял. Легенда Бржевского о матросах, снимавших кольца с расстрелянных офицеров, глупо, но убедительно обернулась спекулянтом-артельщиком третьей роты, имевшим доступ в провизионку. Кошмар таял на глазах, и жгучая, острая ненависть к Бржевскому вдруг вспыхнула в Юрии, как будто Бржевский был той причиной, которая вызвала весь сегодняшний ужас. Он сам еще не понимал, что в нем произошло, но чувствовал огромное облегчение, словно с плеча его сняли чью-то тяжелую и липкую руку, которая настойчиво и властно вела его против воли. Веселое спокойствие овладело им, и, когда чубатого увели, он подошел к столу смело и охотно. Пожилой матрос спросил солдата и повернулся к Юрию. Тот рассказал следователю о стружках и яйцах, о барже со снарядами и Белосельском, о перебранке с солдатом и о семечках. Следователь позвонил на корабль комиссару, долго хмыкал в трубку в ответ на то, что там говорилось, и Юрию стало ясно, что все идет как нельзя лучше. Следователь повесил трубку и спросил, придвигая к себе бумагу, может ли кто-нибудь подтвердить, что Юрий действительно сошел с корабля только после обеда и что он поехал за яйцами.
- Механик Луковский может, - сказал Юрий.
- Тоже офицер? - спросил пожилой матрос, и Юрий обиделся.
- Он, по-моему, большевик, - сказал он с гордостью.
Следователь потянулся опять к трубке, но Шалавин вдруг торопливо сказал:
- Вызовите сюда еще командира второй роты Стронского и старшего механика Бржевского, они тоже свидетели.
- Не надо, - сказал следователь. - Дело ясное.
- Я вас очень прошу, - умоляюще сказал Юрий. - Пожалуйста... Все-таки трое, а не один...
- Ну, хорошо, - сказал следователь, пожав плечами, и завертел ручку звонка.
Шалавин представил себе, как замечется сейчас на корабле Стронский, как медленно побледнеет красивое лицо Бржевского, когда ему скажут, что его вызывают в Чека, - и мысль об этом доставила ему такую блаженную радость, что он повернулся к солдату, все еще державшему в руках портфель, и сказал с широкой улыбкой:
- Закурим, что ли? Папиросы есть?
Солдат удивленно посмотрел на него маленькими своими глазками. Но лицо Шалавина сияло такой заразительной веселостью, что он сам невольно усмехнулся и полез в карман.
- Давай закурим, - сказал он и качнул головой. - Чудной. В Чека сидит и зубы скалит...
1934
