Жохов почему-то не верил, что корабль погиб, почему-то думал, что радиограмма — ошибка. И сейчас думал о том, что надо будет отправить письма с кораблем, который придет. Он писал домой каждую неделю всю зиму и складывал письма в стопку. С поверяющим офицером он тогда отправил все, но после этого опять накопилось порядочно, и теперь он ждал весенней оказии, чтобы снова переслать. Писал в основном ей, официантке из заводской столовой. И она ему писала. Ждет. Он раз из-за нее подрался. Четверых парней разметал. Заступился, когда они к ней приставать начали. С тех пор знал свою силу, и его на рабочей окраине, за прудом, тоже все знали. Грозились убить, порезать ножом те четверо. Но не посмели. И ходил Жохов в заводской клуб, чтобы после танцев провожать Люсю домой. Все танцуют, а он стенку плечом подпирает. Люся ему выговаривала: над ней смеются, что он такой увалень. Порою плакала и стучала ему в грудь маленьким крепким кулачком. «И чего ты все молчишь!» — «А чего говорить?» — «Ну скажи хоть, что любишь». — «Сама знаешь, чего говорить». — «Господи, ну какие-нибудь красивые слова, стихи почитай, луна вон светит. У Клавки с раздаточной лейтенант все время стихи про любовь читает, слова такие говорит, что сердце заходится». — «Вот получит он танки и уедет — только и видела она его. Зайдется тогда сердце».

Мысленно Жохов видел Урал, Нижний Тагил, где прожил всю свою короткую жизнь, мартеновский цех, в котором успел поработать подручным сталевара, и отцовский домик на берегу Демидовского пруда. На том пруду Жохов провел детство: купался, тонул, ловил рыбу, назначал свидания. На войну его взяли в прошлом году, и попал он сюда, на этот тихий пост. Тундру переносил плохо, тосковал по дому сильно, но вида не подавал и все думал, что нервы у него железные и ему наплевать, где служить…

— Интересно, нашли что-нибудь Курбатов с Лыткиным? — прервал мысли Жохова Чупахин, когда они подходили к посту. — Такой туман!

Чупахину зажали рот и заломили руки, как только он вошел в помещение. Он замычал, рванулся, еще не понимая, что происходит. Острой болью пронзило правое плечо — ему выворачивали руку.

Чупахин пытался еще бороться, но его сильно ударили в лицо и скрутили.

Жохов испуганно отпрянул назад, когда на него навалились трое. Силач Жохов стряхнул их, как медведь стряхивает с себя собак, и, еще плохо соображая, откуда на посту немцы, мертвой хваткой вцепился в горло одному из них, ощущая, как податливо похрустывает под пальцами глотка и как течет на руку теплая пена изо рта немца. В этот момент страшный удар приклада обрушился на него. Жохов задохнулся от боли и, теряя сознание, дрябло опустился на пол…

Виктор и Генка возвращались на пост, тоже ничего не обнаружив. Они внимательно осмотрели весь берег, прошли дальше, чем велел старшина, кричали в сторону моря, стреляли, несмотря на приказ Чупахина экономить патроны, прислушивались в туман — в ответ ни звука. Они охрипли, расстреляли все патроны — старшина выдал им по обойме, — но ни на берегу, ни в море никто не откликнулся.

— Может, в другой стороне высадились, где Чупахин, — с надеждой сказал Генка.

— Если только высадились, — тихо ответил Виктор.

Генка вздохнул.

Обратный путь друзья шли молча. Чтобы не блуждать в тумане, шли по кромке прибоя, по плотному песку, обнаженному отливом. Под ногами похрустывала морская капуста. Сильно пахло йодистым настоем. На море лежала глухая мгла.

Виктор запнулся о мокрый камень, чуть не упал.

— Ну и туман! С чего он? Утром ясно было.

— А ты помнишь, — вдруг спросил Генка, — как медведи к нам пришли? Тоже туман был.

Виктор улыбнулся. Всего год назад было это, в июле. Они тогда всем классом работали в колхозе. И утром в распадке между гор увидели ребята шишкобоев. Двое лазили по стволу кедра, третий, побольше, стоял на четвереньках под деревом.

В розовом от восходящего солнца тумане трудно было понять, кто это: городские ли пожаловали в тайгу за шишками, местные ли, но было не время бить шишки, и поэтому Генка тогда крикнул:

— Эй вы, а ну кончайте, а то в милицию!

В ответ послышался глухой рев. Ребята обомлели. Буквально в пяти шагах, за ручьем, была семья медведей. Малыши соскользнули по стволу вниз, и все втроем под недовольное глухое рычание косолапой мамаши скрылись в тумане. Виктор, который до этого спал под открытым небом (он закалялся), в следующую же ночь перебрался к ребятам в сарай.

Генка напомнил милое сердцу время, и у Виктора тоскливо заныло сердце. Вспомнилась школа, колхоз. В классе одни девчонки, ребята все на фронте, четверо уже убиты. А их вот с Генкой судьба закинула в эту дыру. Одно утешение — друг рядом.

Чупахин сидит на нарах. У него разбиты губы, во рту солоно от крови, тупой болью ноет плечо правой руки. Вывихнули, что ли? В голове звенит, будто он только что вынырнул с большой, давящей глубины.

Чупахин смотрит в угол кубрика, где лежит Пенов, накрытый одеялом. Чупахин узнал радиста по руке, детской, судорожно сжатой в кулачок. Из-под одеяла виднеется нога в кальсонине. Рядом валяются его клеши. Чупахин никак не может понять, почему Пенов в кальсонах.

Издалека, как из тумана, доносятся слова переводчика, этого толстого немца с одышкой:

— Господин обер-лёйтнант говорит, если будете молчать, это будет для вас плохо.

Офицер в черном блестящем плаще с бархатным воротником сидит рядом с переводчиком за столом. Из-под плаща виден черный мундир с молниями в петлице. Эсэсовец, наверно.

— Господин обер-лёйтнант…

«Заладил!» — равнодушно думает Чупахин. У него нет даже злости. Что с них возьмешь, если они не могут понять, что он, Чупахин, не скажет ни слова.

— Скажите, сколько есть человек на посту? Второе: когда есть час радиосвязи со штабом? Третье: сколько кораблей в сутки проходит мимо поста, какие они есть и куда идут?

«Вон чего захотели! А больше ничего не хотите? Сколько кораблей, куда идут и когда. Совсем немножко. Чтобы спокойненько ждать и топить. Совсем немножко захотели узнать», — презрительно думает Чупахин.

Переводчик опять что-то говорит, но Чупахин, не слушая, смотрит на руку Пенова, маленькую, белую. Он был совсем еще мальчишка. Исполнительный, тихий.

Переводчик прослеживает взгляд Чупахина и говорит:

— Мы сожалеем, что погиб ваш радист. Это произошло случайно. Вы умеете работать на рации, знаете код?

«Им нужен код. Как это «случайно» погиб Пенов? Где Костыря? Кто стрелял?»

Офицер щелкает зажигалкой, старшина вздрагивает. Табачный дымок ползет в его сторону. На столе лежит белая блестящая пачка сигарет с черным орлом и фашистской свастикой. Офицер прикуривает и продолжает постреливать зажигалкой, не спуская глаз с Чупахина. Старшине нестерпимо хочется курить, кажется, никогда так не хотелось. Он отводит глаза и смотрит на винтовки в пирамиде. Это Пенова и Костыри. На посту шесть винтовок и автомат. Винтовка Жохова и его, Чупахина, стоят в углу, прислоненные к стене. Скоро вернутся Курбатов и Лыткин. Он им дал по одной обойме. Они, конечно, высадили обоймы в воздух, подавая сигналы потерпевшим. Вернутся — и их тоже схватят. Хана ребятам. Как предупредить их?

Чупахин незаметно косит глазом на часы и холодеет: без пятнадцати двадцать один! Он приказал им вернуться к двадцати одному ноль-ноль.

— Советую отвечать! — голос переводчика крепнет.

«Шкура! Откуда он так знает русский?»

Минутная стрелка неумолимо движется вверх. Мозг лихорадочно работает. Как предупредить? Курбатов и Лыткин сейчас где-то у ручья. Оттуда десять минут ходьбы…

Переводчик что-то говорит, но Чупахин не слушает. Ему сейчас нет никакого дела до слов переводчика и вообще до всех этих немцев, он лихорадочно думает о том, как предупредить ребят, как спасти их! Как?!

— Мне надо выйти, — вдруг говорит Чупахин и как можно спокойнее смотрит в глаза переводчику.

— Куда? Зачем? — Брови немца поднимаются.

— На двор. По нужде.