Анатолий Пантелеевич СОБОЛЕВ
Рассказы о Данилке
________________________________________________________________
СОДЕРЖАНИЕ:
ПРЕКРАСНАЯ ПТИЦА СЕЛЕЗЕНЬ
ТАКОЙ ДЛИННЫЙ-ДЛИННЫЙ ДЕНЬ
ШОРОХИ
ЗИМНЕЙ ЯСНОЙ НОЧЬЮ
СИЗЫЙ
МАРТ, ПОСЛЕДНЯЯ ЛЫЖНЯ
КОЛОДЕЦ
ЗВЕНИТ В НОЧИ ЛУНА
ДИКИЙ ВЕПРЬ АРДЕНСКИЙ
"ГРЕНАДА, ГРЕНАДА, ГРЕНАДА МОЯ..."
ЯРОСЛАВНА
ШУРКА-ХЛЯСТИК
ВАН-ГОГ ИЗ ШЕСТОГО КЛАССА
ВОЕННЫЙ ХЛЕБ
________________________________________________________________
ПРЕКРАСНАЯ ПТИЦА СЕЛЕЗЕНЬ
Данилке было лет семь, когда отец впервые взял его на охоту. Засобирался мальчонка ни свет ни заря - дом еще спал, и в синих окнах брезжил рассвет.
- Спи, спи, - шепотом сказала мать, встав проверить опару на пирожки. - Куда в такую рань...
День-деньской бегал Данилка по селу, хвастал дружкам, что поедет на вечернюю зорьку, и все время его не покидало ожидание чего-то необыкновенного, большого и радостного, а к вечеру начали терзать сомнения: не раздумал ли отец? Данилка поминутно выбегал за калитку (уже обутый и одетый "по-охотничьи", уже давным-давно готовый в путь) и все взглядывал вдоль улицы: не покажется ли высокая фигура отца? Но отца все не было и не было.
Данилка совсем уж потерял надежду, когда вернулся отец с работы и позвал его на райисполкомовскую конюшню - запрягать Гнедка. Не было для мальчонки ничего отраднее, чем ходить на конюшню, где так приятно и крепко пахнет ременной сбруей, сеном, конским потом и дегтем, где в стойлах стоят лошади, хрумкают в яслях овес и глухо стучат копытами по настилу. По стенам пригона у деда Савостия развешаны пучки сушеных трав с терпким и душистым запахом. Конюх делает из них отвары и настои от разной лошадиной немочи.
Дед Савостий сидел на телеге без колес и, прижимая к впалой груди прохудившийся хомут, чинил его дратвой. Рядом, положив ему на плечо голову, стоял сивый от старости мерин Серко. Конюх что-то говорил, мерин, закрыв глаза, слушал и шевелил ушами.
- Дед, давай Гнедка! - окликнул конюха Данилкин отец.
- Аюшки! - отозвался дед Савостий и медленно поднялся с телеги. Хватился вот, а хомут-то дырявый, едять его мухи!
- Ходок смазал?
- Смазал. Колесо новое поставил.
Дед стар, худ, на корню иссох, волосы белы и легки, как ковыль, но веселый беззубый рот в сивой кудельке редкой бороденки улыбчив, и по-молодому светлые и чистые глаза живы и остры.
- Овсеца кинул ему. - Возле глаз деда сбежались добрые мелкие морщинки. - Чичас доедять их благородия, и запрягу.
Шаркая треснувшими от времени галошами, надетыми на шерстяной носок, пошел в пригон. По-стариковски пустые, замазанные дегтем холщовые портки его обвисли на острых кострицах.
Данилкин отец задумчиво посмотрел вслед конюху и перевел взгляд на мерина. Серко дремал, осев на заднюю ногу. Из отвислых, с седыми волосками губ его торчали измочаленные былки сена. Шея худая, огромная голова тянет книзу, на спине торчат мослы, а по ребрам, как по забору, можно провести палкой. Одёр. Но Данилка знал, что когда-то Серко был геройским конем и не имел цены, знал, что кавалерийская молодость отца, проведенная в гражданской войне, связана с этой лошадью.
Дед Савостий вывел из пригона приплясывающего Гнедка. Лоснящийся от сытости и молодой силы, жеребец ухватил по пути крупными желтыми зубами бревно коновязи и отодрал щепку.
- Балуй, балуй! - дребезжащим тенорком прикрикнул дед Савостий и стал заводить его в оглобли плетеного ходка.
Жеребец заартачился, вскинул красивую голову, и легкий маленький дед подвзлетел на узде, смешно дрыгая ногами.
- Я те, я те, скотинка безрогая! - грозил конюх, а сам конфузливо косил глазом на начальство.
Гнедко постриг ушами, норовисто топнул передней ногой и протяжно вздохнул, когда на шею ему накинули хомут. Расправляя по широкой, атласно блестевшей спине жеребца сбрую, дед Савостий горделиво сказал:
- Лошадь хлебная, холеная, как поповская...
Лаская взглядом красавца жеребца, Данилкин отец улыбнулся и снова посмотрел на старого мерина, безучастно дремавшего рядом. Конюх перехватил взгляд начальства, и в глазах его появилось просительное и жалкое выражение.
- Еще б послужил, я б подковал его.
- Куй не куй - на живодерню время приспело, - сказал Данилкин отец, и слова его прозвучали приговором.
Конюх покорно замолчал, тужась затянуть супонь. Данилкин отец отстранил старика и одним сильным движением затянул супонь. Дед Савостий потерянно стоял рядом, жалкая, извинительная улыбка присохла к его фиолетовым губам. Данилкин отец взглянул на старика, что-то хотел сказать, но, так ничего и не промолвив, хмуро разобрал вожжи.
- Залезай, - почему-то недовольно приказал он сыну, и Данилка с радостью, что наконец-то запрягание кончилось, проворно забрался в плетенный из ивовых прутьев ходок.
Когда выезжали со двора, на Гнедка с лаем и притворной яростью кинулись три собаки деда Савостия. Закипели возле морды, высоко подпрыгивая и крутясь в воздухе. Гнедко вскидывал голову, фыркал, бил копытом. Данилкин отец молча достал бичом рыжего кобеля, тот с визгом сиганул в сторону, отпрянули и другие. Данилка и отец оглянулись. Дед Савостий стоял возле мерина и глядел им вслед, прижимая лошадиную голову к своей бороденке. И мерин и конюх были так стары и сиротливы, что у Данилки защемило сердце, а отец вздохнул и огрел бичом Гнедка. Жеребец присел от возмущения и скосил назад злой глаз. Отец погрозил ему кнутовищем, и Гнедко, недовольно встряхивая гривой, нехотя взял рысью.
Данилка вертел головой, выглядывая дружков. Его так и подмывало погордиться перед ними. Как нарочно - ни одного, будто метлой улицу вымело. Когда не надо - торчат на каждом плетне, а когда надо - не доищешься.
У дома отец остановил. Мать вынесла на крыльцо отцовскую двустволку и Данилкину малопульку, поставила высокие болотные сапоги с голенищами выше колен, с ремешками, чтобы пристегивать к поясу.
Отец переобувался прямо на крыльце, а мать что-то недовольно говорила ему, поглядывая на Данилку. Мальчонку охватило беспокойство, он знал, что мать против поездки и - чего доброго! - еще уговорит отца не брать его с собой. Данилка заелозил на месте.
