Наконец они вошли в большую комнату со стеклянной наружной стеной. Это было нечто вроде "зимнего сада", только без растений. Комната была меблирована, как кабинет. Доктор Гальванеску сел к большому письменному столу и предложил гостье кресло.
- Вы изволили сказать, что имеете ко мне дело и письмо. Я слушаю вас.
На этот раз речь его была суха, деловита и даже не пахла той изысканностью, с какой он встретил Сахно возле подъезда.
Сахно вынула письмо и передала его хозяину.
- Если позволите, я коротко расскажу, в чем дело,- вежливо предложила она.
Однако хозяин довольно небрежно отклонил это предложение.
- Не надо. Я узнаю из письма.
Он разорвал конверт и забегал глазами по немногочисленным строкам письма. Чем более он углублялся в чтение, тем более становился пасмурным. Наконец он небрежно бросил письмо на этажерку и недовольно отвернулся к окну... Заговорив снова после короткой паузы, он даже не пытался скрыть своего раздражения.
- Меня удивляет такая настырность вашей уважаемой академии,поморщился он.- Не знаю, кто дал ей право докучать мне своим любопытством. Я по крайней мере всегда был против всякого вмешательства в мои личные,- он выделил это слово,личные дела. Что из того, что они избрали меня почетным членом? Я могу согласиться на это, сделать им такую честь,уже совсем чванливо усмехнулся он,- однако это еще не дает им права надоедать мне и мешать моей работе... Вы, разумеется, здесь ни при чем,- перебил он себя, отвернувшись от окна и увидев оскорбленную физиономию Сахно.- Вас обременили невежливым поручением, и прошу извинить, что высказываю свое неудовольствие именно вам.
Хозяин немного помолчал, и Сахно пришлось промямлить какую-то почтительную несусветицу. Потом заговорил снова.
- Традиции гостеприимства, свято уважаемые народом, к которому я имею несчастье принадлежать, не позволяют мне отказать вам, поскольку вы уже переступили порог моего дома. Однако не скрою, что делаю это с большой неохотой, и - позвольте мне эту откровенность - когда бы я знал содержание этого письма, не открыл бы вам ворот своего имения. Впрочем...- он снова заговорил приветливей,- ничего не поделаешь. Вы здесь - и вы моя гостья. Я должен выполнять обязанности гостеприимного хозяина, независимо от этого письма.
Сахно воспользовалась моментом, когда слишком вежливый хозяин замолк на минуту, изначала было отвечать с необходимым в таких случаях достоинствoм.
- Я совсем не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством и нарушать обычаи вашего народа. Если вы не считаете нужным...
Однако хозяин не обратил внимания на эти слова и заговорил далее, словно и не слышав речи Сахно.
- Много я вам не покажу, заранее предупреждаю. Академики,- он снова пренебрежительно кивнул в сторону письма,просят меня обстоятельно и всесторонне ознакомить вас с системой моего хозяйствования, дающей такие для них неслыханные результаты как по итогам производства, так и в экономии рабочей силы. Ни о какой обстоятельности и всесторонности не может быть и речи. Я согласен на то, чтобы показать - только показать, а совсем не "ознакомить" - некоторые участки моей работы, дам вам возможность поверхностно оглядеть мои владения и продемонстрирую несколько схем и картотек. Однако...- он поднял вверх длинный сухой палец с большой, только что залеченной раной, и впервые строго глянул Сахно прямо в глаза,- однако никаких пояснений я делать не буду. Это во-первых. Вы можете сами делать, какие хотите, выводы. Во-вторых, вы дадите обязательство не выходить самостоятельно, без меня, за пределы малого парка, ибо если попробуете это сделать, моментально погибнете: стены парка опутаны электропроводами высокого напряжения. В-третьих, вы даете мне слово, что нигде, ни в одном органе прессы ни одной из стран земного шара не напишете о том, что увидите и услышите тут, до тех пор, пока я сам - понимаете - сам не дам вам на то согласия. На заседании вашей кафедры, когда будете составлять отчет о вашей поездке, сделаете доклад по тезисам и материалам, которые я сам дам вам за день до вашего отъезда.
Хозяин кончил и взял перо. Сахно, обескураженная такой речью, возмущенная и разгневанная этими, довольно-таки наглыми условиями, долго не могла преодолеть волнения и связать два слова для ответа. Она просто утратила дар речи и, словно зачарованная, следила за профессорским пером, которое проворно подпрыгивало на грубой пергаментной бумаге. Когда же, придя наконец в себя, Сахно вскочила на ноги, чтобы достойно ответить этому зазнавшемуся, наглому господину, доктор Гальванеску спокойно, все время поглядывая в сад, который густо буйствовал за стеною-окном, протянул ей исписанный лист.
Сахно глянула на него и прочитала написанное крупными, разбросанными как горох буквами:
"Я, нижеподписавшаяся, агроном и аспирант кафедры сельского хозяйства Сахно Юлия, настоящим опровергаю все свои статьи и выступления, в которых говорила о xозяйстве доктора Виктория Гальваиеску, румынского подданного и помещика южного Буджака. Все мои выступления были только измышлениями и клеветой на уважаемого доктора В. с целью его компрометации, так как я издавна нахожусь с ним в непримиримой вражде из-за личных трений".
- Это на всякий случай,- невозмутимо пояснил профессор, не отрывая взгляда от зеленых верхушек за окном.- На случай, если б вы не сдержали слова и прдорились. Дату я проставлю сам, если будет на то нужда.
Кровь ударила Сахно в виски. Она перегнулась через стол, впившись в профессора затуманенными гневом глазами и тщетно ища его холодный, равнодушный взгляд. Не найдя его за космами густых черных бровей, она зло скрипнула зубами... взяла перо и одним махом расписалась на скрипучей грубой бумаге... Когда после этого она снова обессиленно села в кресло, доктор Гальванеску посмотрел на нее и уже совсем по-приятельски сказал:
- По правде говоря, я не прочь показать вам кое-что и сделаю это охотно. Вот уже одиннадцать лет я веду здесь хозяйство, волнуя и тревожа умы ваших академиков и других бездельников, и ни разу не доводилось мне показывать мои изобретения и достижения посторонним людям. А между тем кое-что требует, так сказать, проверки на свежем человеке. Нужен, если так можно выразиться, свежий глаз. Может, я где-то ошибаюсь и сам не могу этого заметить. Вам это будет виднее, и я охотно выслушаю ваши мысли.
Спрятав бумажку в ящик и замкнув его, доктор Гальванеску открыл небольшую шкатулку, которая стояла перед ним на столе и которую, заметила Сахно, он все время держал при себе.
В шкатулке было нечто вроде пишущей машинки - клавиатура со множеством мелких клавиш. Доктор нажал несколько клавиш - они мягко зазвенели в ответ,- и снова закрыл шкатулку. Затем прицепил ее к ремню, имевшемуся у него на плече под пиджаком, как это делают журналисты с фотоаппаратом, и встал.
- Через пятнадцать минут я жду вас на западной веранде. Там мы выпьем вечерний кофе. Тем временем вы успеете привести себя в порядок после дороги. Ваша комната по коридору с левой стороны, шестая дверь. Там ваши вещи и все необходимое. Западная веранда в другом конце того же самого коридора, как раз напротив оранжереи с кокосовой пальмой.
Сказав это, доктор Гальванеску открыл боковую дверь и исчез за нею.
Растерянная и взволнованная, Сахно некоторое время не двигалась с места. Она никак не могла собраться с мыслями и освоиться в неожиданных и курьезных - чтобы не сказать больше - обстоятельствах. Она бы простояла так, с глупым видом моргая глазами, все пятнадцать минут, когда бы не новая неожиданность.
- Поторопитесь. Ваш кофе остынет,- вдруг послышалось откуда-то сверху.
Сахно аж вздрогнула от неожиданности. Потом посмотрела вверх. Там никого не было. Говорила жирандоль. То есть громкоговоритель, хорошо упрятанный среди ее стеклянных украшений.
Покраснев, устыдившись, что снова попала впросак, Сахно поспешила в коридор. До шестой двери было далековато, и Сахно с каким-то жутким чувством шла вдоль анфилады пустых комнат, раздражаясь тем. Wo начинает, кажется, побаиваться: не подслушивает ли, не подглядывает ли где из-за угла странный хозяин...
