- Не знаю. Стану летчиком.

Петух посмотрел... снисходительно. Шевельнул крыльями, будто плечами пожал.

- Единственное настоящее занятие - находить зерна".

В рассказе "Алфред" старик Улан стыдит мальчишек, разбивающих спелые яблоки о телеграфный столб. Улан достает из яблок семечки и говорит ребятам: "Мы их в землю посадим. Под солнышком они как раз поспеют к тому сроку, когда у вас ребятишки народятся".

Критик И. Мотяшков писал по поводу этих слов погодинского героя: "Семя, зерно - хранитель жизни, ее бессмертный исток! В художественной системе прозы Погодина всякая деятельность лишь в той мере прекрасна, имеет смысл и оправдана, в какой направлена на защиту и творчество жизни"*.

_______________

* М о т я ш о в И г о р ь. К весенней земле (о прозе Радия

Погодина). - В кн.: Погодин Радий. Перейти речку вброд. М., 1979, с.

475 - 476.

Не случайно тяжелораненый солдат-танкист воспринимается Алькой именно в этом ключе: герою вдруг показалось, "что это и не человек вовсе, а глядящее на него зерно, из которого происходит вся жизнь на земле".

Что касается самого образа "лазоревого петуха" - то это символическое утверждение принципиальной совместимости в художественном творчестве реального с чудесным, сказочным.

Разве бывает жизнь без сказки? Она творится в жизни на каждом шагу. Человек часто и не замечает того, что живет в ней. Вот, например, Сенька из повести "Где леший живет". Петух ему: "Ко-ко-ко..." И Сенька петуху: "Ко-ко-ко..." И прекрасно друг друга поймут. "Не лезь, - скажет петух. - Я зерно для своих куриц отыскиваю". - "А я и не лезу, - ответит Сенька. - Я только смотрю. Я тебя обижать не стану". С кем пожелает Сенька, с тем и поговорит. "С теленком - по-теленочьи, со скворцом - по-скворчиному. И по-собачьи мог. И по-букашечьи. Даже шмелей понимал".

Сказка эта совершалась в деревне Малявино без особых помех и очень крупных огорчений, пока не грянула война. И тогда произошло преображение героя. Деревенский мальчишка, воистину словно сказочный персонаж, обретает на наших глазах силу духа и даже мудрость. Это также не противоречит жизненной правде. Только, разумеется, повествование приобретает иную поступь. Сказочность еще глубже уходит в подтекст. Но не покидает сюжета. Прорывается отдельными всполохами. Даже вдруг вырастает до былинных размеров - в образе обыкновенного, дряхлого на вид в мирной жизни старика Савелия, совершающего подвиг и воскрешающего в нашей памяти некрасовского Савелия, богатыря святорусского. И тогда мы начинаем понимать, что осознание основ национальной жизни, осмысление истоков мужества русского человека в лихие годы войны дается Р. П. Погодиным на животрепещущей основе фольклора и традиций русской классической литературы.

К этим традициям, к перекличке с классикой мы еще вернемся.

Сама же война предстает на страницах этой повести, а также других повестей и рассказов Р. П. Погодина правдиво и сурово, как и должно быть в реалистической прозе при изображении тяжелых испытаний, когда гибнут люди.

* * *

Из двух героев повести "Мост" один погибает, другой остается чудом жив.

На фронте чудеса случались нередко. Одно такое чудо произошло с Алькой и сержантом Елескиным, когда мина ударила в круглый диск их ручного пулемета. Огненный смерч пронесся над их головами, осколки пробили кожуха гранат, которые выставил на бруствере Елескин. Но запалы не задело, и гранаты не взорвались. Только тол желтыми струйками потек из пробоин. "Короче говоря - фарт!" - определили видавшие виды фронтовики.

Подфартило и Ваське Егорову. Его сбросило в реку при взрыве моста и наверняка "переломило бы, шлепнув распластанного с такой высоты", но в "тот омут, куда ему нырнуть, нырнула бомба, выметнула кверху водяной столб - на него и упал Егоров Василий и с ним опустился в реку".

Взрывом сбросило в реку и его напарника по охране моста, тоже молоденького солдата - Алексеева Гогу. Но Гога погиб. Васька лишь видел, как "Гога Алексеев летел, раскинув руки крестом, и Ваське казалось вверх...".

Мы с героем не раз будем вспоминать этого принявшего смерть и бессмертие солдата. Именно бессмертие. И не случайно в нашем сознании он будет возникать в образе Икара, чудесного юноши, дерзнувшего достать солнце.

Его не сможет вытеснить из нашей памяти образ другого солдата, тоже Васькиного знакомого, но уже в послевоенной, мирной жизни, - того солдата, который бросился с жуткой высоты вниз, бросился сам и разбился насмерть.

Это, как мы помним, произойдет в повести "Боль", в первый послевоенный год, когда многие вернувшиеся с фронта будут мучительно вживаться в мирную жизнь, а кое-кто, как этот приятель Егорова Василия, так и не сможет. Не сможет пересилить ту боль, которую принесет в себе с полей войны.

Осудим ли мы солдата, который не смог стать Икаром? Имеем ли мы на это право? Мы, не знавшие, к счастью, даже отдаленно этой боли?

"Никто не чувствует боль и одиночество солдата более полно и чутко, чем другой солдат". Так говорит в этой повести автор.

Решимся ли мы оспаривать его мысль?

Вспомним еще один счастливый фронтовой случай, о котором рассказано в повести "Дверь". Он подстерегает ее главного героя в конце войны. Петров и его неразлучные напарники Каюков и Лисичкин тащат на пятый этаж пулемет "максим", чтобы "держать на прицеле мост через Эльбу".

На лестничной площадке - короткая, будто незначащая сцена: приоткрывается внутрь дверь, из-за нее дважды возникает женщина, живущая там, за дверью, где в комнате, на подоконнике, солдаты хотят установить свой пулемет.

Взрыв сносит часть дома. Петров, переждавший бомбежку на лестничной площадке, не знает этого. Он отворяет дверь - "теперь за нею ничего не было - только небо".

Петрова невольно потянуло туда, в пустоту. Но он "свалил пулемет на руку и, балансируя на пороге, приседая и выгибаясь, толкнул пулемет от себя - тем и спасся".

Что это? Почему так настойчиво сталкивает нас автор с этими и другими случаями, похожими на чудо? Ведь не только же потому, что они происходили и с ним самим и с другими фронтовиками? Бывало ведь и другое. Фортуна улыбалась не всем: взрывом снесло с моста Гогу Алексеева, надругались над Майкой-разведчицей... Но смотрят на живых и счастливых немигаюшие глаза танкиста, приказывают: "Живи, солдат". Живи за всех, кто расстался с жизнью. Живи, вбирай в себя все соки, все радости жизни, как открытое солнцу и людям зерно.