Сергей Смирнов

Милая мамочка

Я ждала их - и они появились. Я ждала их каждую ночь, с тех самых пор, как они потребовали от меня первой Жертвы. Нет, "потребовали" - не то слово, ведь они говорить не умеют, - просто я почувствовала, чего они хотят.

Вот и вы, здравствуйте, шепчу я про себя, - вижу, что вы стали еще длиннее и красивее, и страшнее. Прибавилось блеска и гибкости, и желания, наверное, тоже.

Они слышат меня, я знаю. Они появляются из черного квадрата форточки, словно сквозняк и здесь, в комнате, становятся тем, что они есть на самом деле: длинными гибкими лиловато-серыми щупальцами. Сильными. Ненасытными.

Я чувствую их немой голодный крик, их жажда передается и мне, и я тоже начинаю чувствовать спазмы в желудке. Они тянутся ко мне, плетя магические, завораживающие кольца. Сейчас я впаду в транс и отдам им себя, всю себя, свое красивое тело, свой мозг, свою душу. Они медленно, красиво изгибаются перед моими глазами, постепенно приближаясь - бесконечные прекрасные змеи, бесконечные, как тоска.

Нет, только не я. Пусть кто-нибудь другой станет вашей добычей. Разве вы посмеете напасть на меня - единственную, кто вас понимает, кто ждет вас по ночам, оставляя для вас форточку открытой. Если не станет меня - не станет и вас. Не будете же вы являться моей полубезумной мамочке, которой что явь, что бред - все едино. Да она и живет-то давно уже в бреду, неподвижная, как бревно. Прожорливое бревно. Всего-то и толку с нее, что жрет и гадит, вот уже в течение трех лет - жрет и гадит. Я выношу в горшке ее кал и мочу, меня тошнит, но дважды в день я делаю это - двумя руками переполненный горшок - осторожно, чтобы не разлить (вот уж драгоценность!) - а потом долго-долго мою руки, но перед этим надо вымыть горшок, сполоснуть его хлоркой, и все это - под непрерывное ворчание, под ее вопли и жалобные стоны, которые давно уже вызывают у меня не жалость, а раздражение, смешанное с безысходностью. Иногда мне кажется, что она бессмертна. Пройдет еще пять, десять, двадцать лет, я состарюсь, но все так же, дважды в день, буду выносить ненавистный горшок, все так же готовить еду и с отвращением наблюдать, как она набрасывается на нее, чавкает, глотает не жуя, а масло течет по ее подбородку, заросшему пучками сивых волос.

Разве она человек? Разве э т о может "звучать гордо"? Да она просто животное. Нет, хуже - амеба. Вот именно, амеба, огромная амеба, которая ест, а после еды, вволю накричавшись и настонавшись, впадает в спячку, для того, чтобы переварить то огромное количество еды, которое я приношу ей пять раз в день - а в выходные дни и чаще - на подносе. Ставлю поднос ей на грудь - и она начинает действовать, ненасытная амеба. Съедает столько, сколько принесешь. Я даже как-то попробовала эксперимента ради - налила борща в чашку размером с тазик. И что? Слопала. Только пожаловалась, глядя на меня с подозрением: " Чтой-то сегодня много. И зачем так много давать?"

Покормив ее, я ухожу на работу, включив для нее телевизор. Она спит под него. Только не любит передач для молодежи - слишком шумные, будят.

Но перед уходом я должна выслушать ее долгое нудное ворчание о том, что я никудышная дочь, что некоторых детей надо бы расстреливать, и было бы очень хорошо, если бы я задохнулась при рождении. Она орет, что лежит целый день одна, пока я верчу хвостом перед мужиками, что я морю ее голодом и жду ее смерти. "Да! Да! - кричу я про себя, - Я жду твоей смерти, старая нудная тварь!". Нет, она орет это не мне - она орет в трубку телефона, когда звонит своим "приятельницам" - таким же глухим, тупым, бессмертным амебам, способным лишь гадить и жрать, жрать и гадить.

- сколько раз, - орет она, когда я, уже одетая, стою в прихожей, -просила купить ее мне вареной колбасы! Знает, что я люблю вареную -так специально же не покупает!

Она орет в трубку, потому, что приятельница, должно быть, тоже глухая тупая и жирная, а я стою в полутьме, меня душат злые слезы и беспощадность просыпается в душе, беспощадность дикого зверя.

- Послала бы соседку за колбасой, - орет она, - так ведь денег-то нет! Всю же пенсию ей отдаю! Канешна, зря! Еще бы не зря! Так вить все время думаешь - дочка вить! Родная вить! Ну канешна! Вырастила на свою голову!..

"Боже, - шепчу я сквозь слезы, - сохрани меня, не дай мне совершить непоправимое!"

Я изо всех сил хлопаю дверью. И иду на работу, губы и руки у меня трясутся, но это пройдет, это скоро пройдет. В подъезде я глотаю таблетки любые успокоительные, которые удается достать по ее, мамочкиным, бесплатным рецептам, - и постепенно отдаляюсь от этого мира, уплываю, оставляя мою боль на берегу.

Работа у меня спокойная - один на один с умной машиной. Никто не влезет с дурацким вопросом: "Ну, как там мама?". Мама, к счастью, там. А я, к счастью, здесь. Вот и весь мой ответ.

Соседи меня не любят - считают, что я как киношный белогвардеец морю мать голодом. Подруг у меня давно не осталось. Жениха нет. Был жених, был. Но я сделала большую глупость - может быть, самую большую глупость в жизни - привела его домой познакомиться с моей бедненькой больной мамочкой. Познакомила...

Мне уже двадцать девять. Морщинки вокруг глаз, складки на горле, дурной волос лезет - в мамочку, наверное. Состарюсь. Стану амебой. Буду жрать, отрыгивать и пукать во сне.

Вон она храпит за стеной. Хотя наутро обязательно скажет, что "бессонница замучила-всю ночь не спала-хоть глаза выколи-а сколько раз просила мне мазэпама купить-дак допросишься как же!". Она так говорит "мазэпама". Она не знает, что я его купила, но пью сама.

Она храпит, чмокает, стонет, пукает и снова храпит. Стокилограммовая амеба, занятая только собой, погруженная в себя, самодостаточная.

Вы не хотите, мои добрые щупальца, полакомиться сегодня ночью? Возьмите ее. Сожрите ее, мою миленькую добренькую мамочку. Это будет великой наградой для меня. Да и для нее тоже.

Я знаю, желать этого - грех. Но вы избавите от мук старого, безнадежно больного человека, лечить которого давно уже отказались все больницы мира. Больницы? Да ее в "анатомку" и то не примут! По причине отсутствия обеих полушарий головного мозга. Ха-ха.

Я чувствую: щупальца не верят мне. Они сомневаются. Ведь они - это я. Они воспитаны в строгости, в почитании старших, в преклонении перед мамочкой. Хотя они тоже понимают, что она сумасшедшая и сводит с ума свою дочь.

Я чувствую, что их сомнения все возрастают - и вот они начинают отдаляться от меня, вращение бесчисленных колец замедляется, и наконец они исчезают в черном квадрате форточки - лишь сквозняком потянуло с улицы, сквозняком, пахнущим первым снегом.

Этой ночью они ушли без Жертвы. Я знаю - они вернутся, неважно когда, через месяц или через год, вернутся - и снова попросят Жертвы. И уж тогда-то я скормлю им то большое старое животное, что храпит и чмокает за стеной. Животное, породившее другое животное - меня. Старая милая бабушка, жирная сволочь. Уважаемый человек, сорок лет на одном предприятии, участник трудового фронта, мерзкая тварь, назвавшая меня блядью при нем, при человеке, которого я любила. Да, у нас с ним была любовь. А она назвала это блядством.

Я-то, как дура, надеялась, что он будет жить у нас. Мы с ним жили бы в моей комнате, моя милая мамочка - в своей. Он добрый, я знаю, он смог бы ухаживать за ней. Он выносил бы ее горшки и терпеливо сносил бы ее ворчание и вопли. Но он ушел.

Он ушел, как ушел когда-то мой отец. Сколько себя помню, каждый раз, когда он возвращался с работы, мамочка заводила свое бесконечное: "Пришел-наконец-то-явился-не-ждали-и-денег-опять-не-принес-ну-конечно-за-что-такому-платить-руки-растут-не-оттуда-вон-на-кухне-третий-день-вод-из-крана-бежит-и-пускай-бежит-некому-поп равить-мужика-то-нет-а-э-тот-разве-мужик-тьфу-одно-название!"

Отец ругался. По кухне начинала летать посуда и слышалось то мамочкино "бу-бу-бу", то отцовское: "Да заткнись же ты наконец!". И все заканчивалось дракой и слезами.