- Хорошо, - сказал ментовый начальник, - мы разберемся с вашим "заявлением", а вы пока в той комнате подождите.
Я открыл дверь и вошел в "ту комнату".
Так я оказался приобщенным к "делу". В "той комнате" томились три субчика, из всех, привезенных этой ночью на заставу, оставленные пограничником? участковым? судьбой? - на съедение... нет-нет, для томления. Их имена: Саша Зельманов, Саша Глуз, Борис Гуллер.
- Тебя взяли - разбавить евреев, - пояснил мне Зельманов.
Через полчаса в комнату вошел дознаватель. Это был спокойный и незлобный человек. "Припугнуть" входило в его дознавательскую обязанность. Поэтому для начала он принялся "отрабатывать" версию "шпионажа". Формальная логика в подозрении была: устроили заваруху на границе, на госкордоне, отвлекли пограничников, а в это время диверсанты и шпионы повылезали из понтийских вод на берег Таврии и расползлись по пятнадцати "бубликам" до "Ледовитого самого".
"Шпионажем" дознаватель развлекал недолго, перейдя к "нарушению порядка на общественных грядках". Но для меня, в последующей жизни, анекдот со шпионажем вошел в хохмачный эпатаж законопослушных важняков и впечатлительных девиц: "Тюрьма? - да, знаю, сидел... За что? За шпионаж", пожав плечами и весьма буднично.
То, что нам дали по "пятнадцать суток", - это нормально. Это - по тогдашним общественным стандартам. По нынешним - получилось бы жестче. Так что на эту историю можно было бы и не тратить расходных материалов (бумагу, кофе), если бы...
Если бы история не содержала некую неправильность, а также - курьезный полуфинал, а также - не была украшена поучительным финалом.
"Неправильность" заключалась в числе "четыре". Малой величины числа в пьесах должны быть нечетными: один, три, пять, семь... Четыре подельника драматургическая ошибка.
А курьез в полуфинале такой:
Миша Бирюков - спортивный смазливый молодой человек, - отпляжившись и направляясь в коктебельскую столовку, вдруг застопорил, почувствовав необходимость удовлетворения еще одной потребности - любопытства. Ему приспичило узнать, чем закончилась вчерашняя заваруха, и, изменив маршрут, он двинул к сельсовету. Именно там, в коктебельском сельсовете, и должен был состояться суд над нами. Сюда нас - "суд-сюда" - (троих и меня примкнутого) во второй половине дня и доставили из Судака - "суд-сюда-из Судака". Народу собралось изрядно. Народец стоял лицом к крыльцу, ожидая развязки. И тут подошел Миша Бирюков. - Синие гимнастические брючки, синяя футболка, через плечо - белое полотенце. "Как? Что?.." - спрашивал Миша. Но суда еще не было. Холодный столовский свекольник отодвинулся от Миши во времени. Но что его дернуло пробираться к крыльцу? Крыльцо глядело на толпу, как уличный репродуктор на собравшихся в "тридцатых-сороковых" граждан, ожидавших важного сообщения (Политбюро!.. Ставки Главкома!.. Верховного суда!..)
...каждому по потребностям.
Из формулы коммунизма
Очень захоти - получишь.
Высший Принцип
И только Миша Бирюков пробрался к крыльцу - на крыльцо вышел генерал. Натуральный. Милицейский, но - натуральный. На штанах - лампасы.
Генерал оглядел собрание, подумал - придумал, "сделал" улыбку, опять оглядел, подрастянул улыбку и спросил: "Ну, что?" - дескать, дела? жизнь? отдыхается? планы на будущее?
А народ тоже спросил: "Ну, что?" - дескать, наши товарищи? отпустят ли? что с ними будет?
А генерал: дескать, "что будет?" - не его дело, его дело - милицейское, маленькое, а вот тут - кивнул за спину - судья, это - ее дело, разберется, как решит - так и будет.
"Как будет?" - мы, четверо, знали. Сидели, поджидая процедуру, и знали. Генерал - тоже знал. Судьиха - тоже знала. Народец перед сельсоветом догадывался.
Ну, и начал генерал политбеседу: дескать, вот какие плохие граждане на Украину приехали, вот как плохо вчера себя вели и сколько из-за этого хлопот, и, дескать, впредь надо вести себя хорошо, тогда и неприятностей не будет, потому что все для здорового отдыха имеется: солнце - имеется, море имеется...
Ну, и настала тут очередь Миши Бирюкова!..
Пожалуйста, Миша, вам слово! Только выйдите немного вперед, чтобы в разговоре с генералом не повышать голос, и можете отставить ногу для устойчивости в беседе, и держите себя уверенно и спокойно, как если бы случайно встретились на Невском и остановились поболтать с Геккельберифином. И правда, смотреть на вас и слушать - удовольствие: красивый юноша, вальяжный, но и - скромный, - это тоже чувствуется, и мысли излагаете дельные: о том, что вот столько молодежи приезжает в Коктебель, а заняться вечером нечем, и почему бы не устроить спортивную площадку или стадион место имеется и не надо много средств для летнего кино, а организовать танц-плац-пятак - вообще просто... И смотрите, как генерал слушает и головой кивает! И не удастся ли вам четырех сверстников в таком разговоре отбазарить? Не попытаться ли?
- У вас интересные мысли! - говорит генерал-комиссар (Слышите. Миша, слышите?!) - Хорошо бы обсудить спокойно подробно... Давайте, пойдемте... (Да это почти половина успеха! Двигайте, Миша, двигайте!)
И Миша поднялся на крыльцо и двинул за генералом в глубину "Белого-Дома-сельского-Совета"...
Мишу Бирюкова осудили на пятнадцать суток раньше нас. На полчасика раньше, но все же - раньше. Его судили первым.
Генерал был доволен. По телефону из Киева он уже получил "федрона" за то, что судить собирается одних евреев, потому что Смирнов хотя и прописан русским, но этот Смирнов - Иосифович. "Носатый?" - "Носатый, бля!" вздохнул генерал и вот тогда и услышал, что он - "федрон". А тут такой подарок! Бирюков Миша без видимых примесей! И какой же он молодец ("он" генерал, конечно!) Какой же он спохватистый! И как же спохватистость его всегда выручала! Теперь-то уж в Киеве заткнутся: интернациональный принцип удалось соблюсти все-таки!
Ну а нам следует отметить, что в последний момент провидение исправило наметившуюся драматургическую ошибку и довело число подельников до нечетного числа "пять".
А еще утром я был свободным гражданином. Такая вот неожиданность! Но еще неожиданней получилось, конечно, Мише Бирюкову. А вот драматичнее всех переживал Саша Глуз. - Небольшого роста, тихенький, гладенький, аккуратненький двадцатитрехлетний мальчик. Я был похож на него в семилетнем возрасте, и меня дразнили "гогочкой". Оказавшись в камере, Саша часа два сидел, обхватив голову руками, время от времени раскачивался и что-то шептал...
- Признайся, - сказал я ему, - хочется проснуться и убедиться, что все это - сон.
Он очнулся, отстраненно посмотрел...
- Самое ужасное... не могу себе представить, как мама об этом узнает! и, слегка застонав, опять обхватил руками голову.
А тем временем другой Саша - Саша Зельманов, озабоченный предстоящим досугом, уже начал рисовать, изготавливать игральные карты.
А тем временем Борис Гуллер и Миша Бирюков рассказывали сокамерникам историю нашей посадки - для каталажки мы оказались экзотикой. Разноплеменный ее люд имел один общий статус: алкаши. У всех был опыт "сидельцев", и каждый вселялся со своей постелью: телогрейкой. Лейтенант, отстраненный уже от должности участкового, оказался к нам, пятерым, любезен и после суда подвез каждого к своему жилью - забрать необходимое. Я взял свежую газету и томик Оскара Уайльда.
Дежурный прокричал отбой. Сокамерники расстелили телогрейки - улеглись. Я развернул и постелил под себя газету "Правда", под голову положил сандалики и томик Оскара Уайльда. Улегся. Народу к ночи получилось много. Лежали плотно и на спальной площадке, и на дощатом полу "апартамента". Миша Бирюков примостился в углу у входа. Положил набок ведро и на ведро-парашу примостил голову. Стало тихо.
Это была сказочная эпоха!
Венгерские события уже все забыли. А до "пражской весны" оставалось тянуть семь лет. В середине такой менопаузы мы забросили в космос человека и, получив его обратно живехоньким, - ликовали!
