МАНОН ЛЕСКО Много лет и много дней назад жил в зеленой Франции аббат.

Он великим сердцеедом был. Слушая, как пели соловьи, он, смеясь и плача, сочинил золотую книгу о любви.

Если вьюга заметает путь, хорошо у печки почитать. Ты меня просила как-нибудь эту книжку старую достать.

Но тогда была наводнена не такими книгами страна.

Издавались книги про литье, книги об уральском чугуне, а любовь и вестники ее оставались как-то в стороне.

В лавке букиниста-москвича все-таки попался мне аббат, между штабелями кирпича, рельсами и трубами зажат.

С той поры, куда мы ни пойдем, оглянуться стоило назад в одеянье стареньком своем всюду нам сопутствовал аббат.

Не забыл я милостей твоих, и берет не позабыл я твой, созданный из линий снеговых, связанный из пряжи снеговой.

...Это было десять лет назад. По широким улицам Москвы десять лет кружился снегопад над зеленым празднеством листвы.

Десять раз по десять лет пройдет. Снова вьюга заметет страну. Звездной ночью юноша придет к твоему замерзшему окну.

Изморозью тонкою обвит, до утра он ходит под окном. Как русалка, девушка лежит на диване кожаном твоем.

Зазвенит, заплещет телефон, в утреннем ныряя серебре, и услышит новая Манон голос кавалера де Грие.

Женская смеется голова, принимая счастие и пыл... Эти сумасшедшие слова я тебе когда-то говорил.

И опять сквозь синий снегопад Грустно улыбается аббат. 1945(?) Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

ПАМЯТНИК Приснилось мне, что я чугунным стал. Мне двигаться мешает пьедестал.

В сознании, как в ящике, подряд чугунные метафоры лежат.

И я слежу за чередою дней из-под чугунных сдвинутых бровей.

Вокруг меня деревья все пусты, на них еще не выросли листы.

У ног моих на корточках с утра самозабвенно лазит детвора,

а вечером, придя под монумент, толкует о бессмертии студент.

Когда взойдет над городом звезда, однажды ночью ты придешь сюда.

Все тот же лоб, все тот же синий взгляд, все тот же рот, что много лет назад 1000 .

Как поздний свет из темного окна, я на тебя гляжу из чугуна.

Недаром ведь торжественный металл мое лицо и руки повторял.

Недаром скульптор в статую вложил все, что я значил и зачем я жил.

И я сойду с блестящей высоты на землю ту, где обитаешь ты.

Приближусь прямо к счастью своему, рукой чугунной тихо обниму.

На выпуклые грозные глаза вдруг набежит чугунная слеза.

И ты услышишь в парке под Москвой чугунный голос, нежный голос мой. Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.

КЛАДБИЩЕ ПАРОВОЗОВ Кладбище паровозов. Ржавые корпуса. Трубы полны забвенья, свинчены голоса.

Словно распад сознанья полосы и круги. Грозные топки смерти. Мертвые рычаги.

Градусники разбиты: цифирки да стекло мертвым не нужно мерить, есть ли у них тепло.

Мертвым не нужно зренья выкрошены глаза. Время вам подарило вечные тормоза.

В ваших вагонах длинных двери не застучат, женщина не засмеется, не запоет солдат.

Вихрем песка ночного будку не занесет. Юноша мягкой тряпкой поршни не оботрет.

Больше не раскалятся ваши колосники. Мамонты пятилеток сбили свои клыки.

Эти дворцы металла строил союз труда: слесари и шахтеры, села и города.

Шапку сними, товарищ. Вот они, дни войны. Ржавчина на железе, щеки твои бледны.

Произносить не надо ни одного из слов. Ненависть молча зреет, молча цветет любовь.

Тут ведь одно железо. Пусть оно учит всех. Медленно и спокойно падает первый снег. 1946 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.

ПОРТРЕТ Сносились мужские ботинки, армейское вышло белье, но красное пламя косынки всегда освещало ее.

Любила она, как отвагу, как средство от всех неудач, кусочек октябрьского флага осеннего вихря кумач.

В нем было бессмертное что-то: останется угол платка, как красный колпак санкюлота и черный венок моряка.

Когда в тишину кабинетов ее увлекали дела сама революция это по каменным лестницам шла.

Такие на резких плакатах печатались в наши года прямые черты делегаток, молчащие лица труда.

Лишь как-то обиженно жалась и таяла в области рта ослабшая смутная жалость, крестьянской избы доброта.

Но этот родник ее кроткий был, точно в уступах скалы зажат небольшим подбородком и выпуклым блеском скулы... Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

ЗЕМЛЯ Тихо прожил я жизнь человечью: ни бурана, ни шторма не знал, по волнам океана не плавал, в облаках и во сне не летал.

Но зато, словно юность вторую, полюбил я в просторном краю эту черную землю сырую, эту милую землю мою.

Для нее ничего не жалея, я лишался покоя и сна, стали руки большие темнее, но зато посветлела она.

Чтоб ее не кручинились кручи и глядела она веселей, я возил ее в тачке скрипучей, так, как женщины возят детей.

Я себя признаю виноватым, но прощенья не требую в том, что ее подымал я лопатой и валил на колени кайлом.

Ведь и сам я, от счастья бледнея, зажимая гранату свою, в полный рост поднимался над нею и, простреленный, падал в бою.

Ты дала мне вершину и бездну, подарила свою широту. Стал я сильным, как терн, и железным даже окиси привкус во рту.

Даже жесткие эти морщины, что по лбу и по щекам прошли, как отцовские руки у сына, по наследству я взял у земли.

Человек с голубыми глазами, не стыжусь и не радуюсь я, что осталась земля под ногтями и под сердцем осталась земля.

Ты мне небом и волнами стала, колыбель и последний приют... Видно, значишь ты в жизни немало, если жизнь за тебя отдают. 1945 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

МИЛЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ В буре электрического света умирает юная Джульетта.

Праздничные ярусы и ложи голосок Офелии тревожит.

В золотых и темно-синих блестках Золушка танцует на подмостках.

Наши сестры в полутемном зале, мы о вас еще не написали.

В блиндажах подземных, а не в сказке Наши жены примеряли каски.

Не в садах Перро, а на Урале вы золою землю удобряли.

На носилках длинных под навесом умирали русские принцессы.